Питер Устинов: Побежденный

Когда Германия в конце концов капитулировала, ее делегаты вынуждены были делать вид, что ждут того же милосердия, с каким относился к побежденным Наполеон, а когда эти ожидания не оправдались, изобразили ужас, осознав, что Рейх является первой страной в мировой истории, наказанной по рассчитанным, современным масштабам. Пожалуй, они были вправе жалеть себя, так как стали в определенном смысле жертвами общей вины, вины людей с обеих сторон, которые беззаботно вступили в войну, дабы уладить дела правителей, и уцелели, дабы нести ответственность за дела их подданных.

Полковник Винтершильд испытал всю горечь капитуляции, тем более что он не оставлял уверенности и надежды все четыре года — срок для каждого, кроме твердокаменного патриота, непомерный. Когда наступил мир, он был искренне и глубоко потрясен суровостью приговора, вынесенного невиновной, на его взгляд, стране.

Нравственные проблемы полковника обострились, когда инфляция свела пенсию до жалких грошей. С продуктами дела обстояли так же плохо, как с деньгами; он смотрел на маленького Ганса, игравшего в своем манеже, и бормотал, что, если ребенок вырастет хилым, виноваты будут те безбожные государства, которые так бессердечно распяли Германию.

После Версальского вердикта возник миф, что к поражению привела какая-то гнусная уловка, а не изнеможение страны. Когда все уже почти забыли о той войне, немцы все еще перевоевывали в воображении ее битвы. Никогда не задавались вопросом «Зачем мы воевали?», но постоянно «Что получилось не так?».

К тому же после стадной, бездумной жизни при имперской диктатуре, новая многопартийная система демократического правительства, состоявшего в подавляющем большинстве из честных людей, насилу сводящих концы с концами, казалась не только никчемной, но и созданной но расчетливому плану союзников сохранять Германию слабой.

При подобных подозрениях парламент, находившийся в младенческом возрасте, был обречен. Избрание Гинденбурга рейхсканцлером обнаружило как стремление к прежнему имперскому величию, так и вызывающий вотум доверия тому, с кем так тесно ассоциировались былые частичные успехи Армии и Империи, что появилась надежда — не все потеряно и последняя битва еще впереди.

В день, когда Гансу исполнилось десять лет, полковник повесил над его кроватью портрет Гинденбурга.

В школе Ганс учился прилежно. Он рано осознал свои долг перед родителями и принял близко к сердцу огромные надежды, которые на него возлагались. Школа — такое место, где в еще не развитый разум сеют не только знания, но и предрассудки. Поскольку Ганс обладал врожденным чувством дисциплины, унаследованным от поколений предков, служивших хоть и не блестяще, но добросовестно, что снискало уважение фамилии Винтершильд, то, естественно, пил из источника знаний, даже не задумываясь о его вкусе. Он знал, что Германии вредили на всем протяжении ее истории, что Фридрих Великий блестяще боролся против коварного заговора тех, кто завидовал германскому военному искусству, что победу при Ватерлоо одержал не Веллингтон, а Блюхер, и что конец в восемнадцатом году наступил в результате не поражения немецкого оружия, а позорного развала в тылу. Знал он это все, потому что ему так говорили, и отец подтверждал теории учителя в долгих послеобеденных высокопарных разглагольствованиях о немецкой душе, проникнутых безудержной жалостью к собственной персоне.

— Мы руководствуемся божьим промыслом! — любил восклицать полковник. — Gott mit uns [1] С нами Бог! (нем.). .

Ранние годы мальчика прошли в очаровательной, тактичной почтительности к все усиливающемуся мистицизму полковника. С истинно сыновней преданностью Ганс почтительно слушал романтическую проповедь и усваивал ее.

В дом каждый вечер приходил Гельмут Больман и с гордостью говорил о быстроте немецких ОЛИМПИЙСКИХ бегунов, о превосходстве немецких гоночных автомобилей, о непревзойденных воинских доблестях немецкой нации. Старик любил слушать эти речи. Даже когда Больман принимался рассуждать на более сомнительные темы, например о необходимости погромов, полковнику не хватало духу возразить, для собственного удовлетворения он бормотал что-то невнятное, а затем вновь погружался в задумчивое, рассеянно-признательное молчание.

Ганс с матерью были очень благодарны Гельмуту за эти продолжительные монологи — они звучали с неистовой убежденностью, приятной в ненадежные времена. Мопсель наблюдала за мужем, по взгляду ее голубых глаз было видно, что она зачарована его многословием, и ее явная вера в него укрепляла Ганса в преданности делу.