Питер Устинов - Побежденный

— Да.

— Правда?

— Почти.

Ганс слегка улыбнулся, совершенно безрадостно.

— Почти. Вот именно. Я и сам толком не знаю, есть ли теперь смысл в моих словах. Даже когда думаю, у меня возникают сомнения. Я болен. Я верил, видишь ли — верил в то, что делал. Думал, что это правильно. Иногда до сих пор думаю, что правильно. В этом очень трудно разобраться, потому что мы проиграли войну. Победители никогда не сомневаются, были они правы или нет, а побежденные…

— Но война есть война, ты сам говорил.

— Да, только, моя дорогая, моя Тереза (он чувствовал, что нелепо обращаться так к той, кого намерен покинуть), вся моя жизнь была войной… с самой колыбели, и теперь ничего не осталось. Я не учился в школе. Мне пришлось бы начинать все заново с разумом ребенка — я не могу. Я слишком многое повидал. Я слегка безумен.

— Думаешь, я знаю мирную жизнь? Чем я сейчас занимаюсь? Тем же, что и в военное время. Для меня мир так и не наступил.

— Однако всего несколько слов итальянского офицера, и ты расплакалась. У тебя есть способность плакать. У меня нет. Меня можно испугать. Я способен испытывать страх, другие менее сильные эмоции, но плакать не могу. Если мне сейчас скажут, что моя мать погибла при самых ужасных обстоятельствах, я не буду знать, как реагировать. Для меня это ничего не значит. Я навидался всего. И заплакав, ты превратилась в незнакомку, в женщину, с которой я не могу общаться. Вот почему другого пути нет.

Ганс поднялся и быстро зашагал к выходу, не оглядываясь. Услышал, как где-то сзади пронзительно выкрикнули, его имя, раз, другой, потом суматоху спешащих людей, но обязательства и страдания жизни для него были уже почти позади. Он убегал, чтобы его не назвали трусом, и чувствовал себя лучше в отрыве от мыслей, от иллюзий, от пикантности, яркости, высших радостей бытия.

Улица была пуста. Ганс слышал только собственные шаги по мостовой. Их ритм был чеканным, размеренным. Полк в составе одного человека шел навстречу своей участи.

Он вошел в отель, и старик за конторкой заметно содрогнулся, увидев его.

— Полковника Убальдини, пожалуйста.

— Номер двадцать четыре, второй этаж, налево.

— Спасибо.

Ганс стал подниматься по лестнице с уверенностью гаулейтера, производящего в доме облаву. Старик завертел ручку старого телефонного аппарата и, тяжело дыша, заговорил в серебряный микрофон.

— Полковник Убальдини, он здесь, этот убийца. Идет к вам в номер.

Двое карабинеров вошли с улицы.

— Это он, — прошептал старик, глаза его слезились от ужаса. — Пошел в двадцать четвертый.

Карабинеры выхватили пистолеты и стали подниматься по лестнице на цыпочках.

— Только не стреляйте здесь, — взмолился старик. Ганс постучал в дверь.

— Минутку, — протянул полковник.

Карабинеры достигли верхних ступеней, увидели Ганса и замерли.

— Войдите.

Ганс вошел в номер к полковнику.

Полковник в одних трусах брился. Какая-то женщина в блузке, похожая на допрашиваемую кухарку, сидела на стуле.

— Вы выбрали неудачное время. У меня такая борода, что приходится бриться трижды на день. Садитесь, пожалуйста. Я убивал время, продиктовал секретарше несколько писем. На этом все, синьорина.

— Но…

— Ах, да. — Полковник подошел к своим брюкам, полез в карман и стал возиться там с деньгами. — Вот деньги на почтовые марки, — сказал он, протягивая ей пачку ассигнаций.

Она пересчитала деньги с тщательностью, приводящей его в смущение, и вышла с жалким «Buona none» [79] Доброй ночи (ит.). .

— Да, — сказал полковник. — Заставили вы нас потрудиться.

Женщина вернулась и стала что-то искать на полу.

— Что еще? — раздраженно спросил полковник.

Женщина что-то подняла, пробормотала: «Я забыла чулки» — и вышла снова.

Полковник тепло улыбнулся своему пленнику и даже подмигнул. Он был в хорошем настроении.

— Через минуту отправлю вас в тюрьму. Черт, опять порезался. Люди часто боятся ареста, но, право, тут нет ничего страшного. Когда обе стороны разумны, суровость не нужна. Видели моего племянника?

— Кого?

— Человека, который пулей сбил с вас фуражку.

— А… Да, видел.

— Что вы сделали с ним?

— Я? Ничего.

— Почему же он не с вами?

— Не знаю. Он ушел.

— Ушел? — Лицо полковника, наполовину покрытое мыльной пеной, обратилось к Винтершильду. — Как это? Просто взял и ушел?

— Направил меня сюда и ушел.

— О, Господи, — вздохнул полковник, — еще незадача. Кстати, вы вооружены?

— Нет.