Сергей Дышев - До встречи в раю

— Мы станем людьми новой генерации. Мы разработаем Программу Счастья, да, будет и такое. Мы сочиним свой Гимн. Мы учредим свои награды, мы построим светлый дом, имя которому «Свобода. Равенство. Братство».

На следующее утро, до приема пищи, Автандил приказал депутатам собрать больных на стадионе. Они поспешно бросились выполнять распоряжение. Когда все молча сгрудились вокруг трибуны, Цуладзе подумал: «Стоят, как бараны, ждут чуда». Орлиным взором он окинул собравшихся и будничным голосом сообщил:

— Объявляю выборы Главного Иерарха.

Он тут же пояснил, что больницы нет и не будет, что она символ тоталитаризма, позорная и жалкая страница в биографии каждого, которую надо наконец перевернуть. И поэтому он снимает с себя обязанности директора клиники и возлагает новые, более ответственные и судьбоносные.

— Завтрак стынет! — вякнул кто-то из толпы.

Автандил не отреагировал, он знал, что очень скоро заткнет всех болтунов.

— Кто «за»? — выкрикнул он необычайно громко, словно центурион перед легионом.

Стая птиц с гвалтом снялась с пыльной липы. Цуладзе проводил их задумчивым взглядом и, когда опустил голову, увидел вместо лиц поднятые руки. Лица, правда, тоже были, но какие-то скукоженные, превратившиеся в одну морщинистую массу.

— И два! — словно нехотя произнес Автандил.

Руки послушно исчезли.

— Теперь я Главный Иерарх. Вы должны меня слушаться. Лучшие, старательные будут у меня поощряться, получать вкусную еду и новые халаты… А сейчас, — снова возвысил он голос, — слушай первый исторический Закон «О Свободе»… «Параграф 1-й. Все — свободны. Параграф 2-й. При отсутствии Свободы считать, что она есть. Параграф 3-й. Лишение индивида Свободы — это высшее проявление Свободы волеизлияния».

Среди депутатов пошло брожение. Одни считали, что стали свидетелями появления небывалого в истории человечества Закона, другим же казалось, что непонятные формулировки двух последних параграфов нужно отменить, чтобы не заставлять массы мучительно напрягать голову.

Пока они спорили, Автандил приказал Сыромяткину и Зюберу принести по два ведра воды. Депутаты было уже сцепились, но тут с трибуны на них хлынули водные потоки. И спор счастливо угас.

— Заболтаете мне реформы, — сурово молвил Автандил и погрозил пальцем.

К вечеру гимн был готов. Сыромяткин нашел Автандила, потащил его на трибуну, чтобы тут же обнародовать. Но Иерарх осадил ретивого поэта:

— Куда без цензуры?

Сыромяткин спохватился, сокрушенно закивал, они ушли в дальний угол плаца, где Автандил разрешил взять себя под руку и произнести новорожденные стихи. Поэт откашлялся, почесал нос и признался:

— Наверное, не очень хорошие получились…

— Валяй! — позволил Главный Иерарх.

И Сыромяткин стал декламировать.

— Последняя строка три раза, — скромно добавил Сыромяткин.

— Хорошо, ай, хорошо! — Цуладзе смахнул что-то из уголка глаза. — Пронял, стервец, пронял! Особенно про солнце прекрасно, про дорогу счастья, про тернии правильно, что весело смеемся — очень здорово, про победу хорошо, а то, что хочется крикнуть «ура» — вообще замечательно. Боевая песня… Очень своевременная вещица. Только никому не говори, что так быстро ее написал, будут спрашивать — скажи, что писал ее всю свою жизнь.

Иерарх взял поэта за плечи, крепко сжал и расцеловал в щеки.

— Вот только «довел всех нас» — сказано нехорошо, люди неправильно поймут. «Привел всех нас», — вот как надо! — мягко прищурившись, заметил Главный Иерарх.

Сыромяткин порозовел от удовольствия, залепетал благодарные слова о высокой оценке его скромного труда, он непременно поправит это каверзное словечко… И в лучшие годы никто и никогда так не хвалил стихи члена Союза писателей Сыромяткина.

Каждое утро Главный Иерарх по традиции собирал народ на стадионе и потрясал своими замыслами.

— Мы будем воссоединять территории, — говорил он, наслаждаясь каждой своей фразой. И дело было, конечно, не в благозвучии, а в энергетике смысла. — Мы снесем все заборы и препоны и расширим наши земли. Нам необходимо пространство. И мы его завоюем!