Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

— Отец, прости, что пришла не в час службы. Но этому есть причина. Я хочу исповедоваться перед Богом!

Виталий посмотрел на нее спокойным внимательным взглядом глубоко посаженных умных очей, про себя отметил сильно изменившееся, посеревшее и осунувшееся лицо, которое было больно какой-то отчаянно кричащей болезнью. За долгие годы жизни за рубежом он привык к подобным визитам прихожан. Многих из них жизнь терла беспощадно и, отчаявшись, они приходили к нему за помощью. Он помогал. Правда, не столько делом, сколько словом душевным, советом добрым. Приход Марины не удивил его, а только возбудил тревожную мысль — не случилось ли чего с Шафровым? Слухи ходили, что он тяжело болен.

— Успокойся, дочь моя, — ответил, отец Виталий, — На тебе лица нет. Здорова ли ты? Не болеешь? Успокойся.

— Я здорова. Душа болит у меня. Грех тяжкий на душу приняла. Исповедуй меня.

— Хорошо, — согласился он, увлекая Марину в глубь храма. Подвел ее к аналою — высокому квадратному столику, задрапированному черным крепом, который стоял справа у алтаря, у иконы Спасителя, а сам отправился в алтарь и, несколько минут спустя, вышел оттуда с евангелием и крестом в руках. Соблюдая установленный православной церковью ритуал принятия исповеди, он положил на аналой евангелие, рядом с ним серебряный крест с изображением распятия Иисуса Христа и жестом руки пригласил Марину подойти ближе.

С волнением наблюдала Марина за отцом Виталием. В иной раз в том, как он вынес из алтаря евангелие, как бережно положил его на аналой и также осторожно и благоговейно опустил рядом крест, в каждом его неторопливом и важном движении она ощутила бы магическую, успокаивающую силу, которая овладела бы ею и сняла гнетущее томление. Но сегодня священнодейство отца Виталия не производило на нее нужного впечатления. И даже, когда он стал с нею рядом и в тишине божьего храма раздался его приглушенный баритон: «Се, чадо, Христос невидимо стит с нами, приемля исповедование твое», она оставалась безучастной — взвинченные нервы не поддавались расслабленной воле. «Не устрашись, не убойся и не скрывай чего-либо от меня, без стеснения говори, что сделала греховное, чтобы получить отпущение грехов от господа Иисуса Христа», — слышала она голос отца Виталия, во всем соглашаясь и мысленно торопя его, чтобы скорее излить боль, переполнившую душу. «Вот и икона его перед нами, — продолжал отец Виталий, не подозревая, как накаляет нетерпение Марины, — А я только являюсь свидетелем и тайносвершителем, чтобы свидетельствовать перед Богом все, что ты скажешь мне. Если же что скроешь от меня, то будешь иметь большой грех». «Нет! Не скрою!» — криком кричало сердце Марины. «Внемли, — сдержанно рокотал в церкви баритон священника, — что ты пришла в духовную врачебницу, чтобы получить духовное исцеление». Он осенил Марину крестным знамением, предложил:

— Исповедывайся, дочь моя.

Марина повернулась к нему всем корпусом, болезненным взглядом посмотрела ему в лицо и простонала с душевной болью.

— Отец Виталий… Это я… Это я убила… Майора Крюге. Священник вздрогнул. Уставился на нее удивленным взглядом.

— Ты? — спросил недоверчиво. Глаза его скользнули по Марине, будто оценивая, смогла ли она убить человека, — Ты убила Крюге?

— Я, отец… Вот вам крест святой, — Марина перекрестилась.

То, что услыхал отец Виталий было для него ужасающей неожиданностью не только святой обнаженностью признания в убийстве, но и самой сутью совершенного. Его быстрый ум тотчас связал в единый узел все, что казнило душу Марины — убийство Крюге, участь заложников, семьи, детей, наконец, ее собственная жизнь, оказавшаяся под угрозой смерти. Перед ним стояла убийца фашиста. Русская женщина! Он знал ее с детства, помнил, как венчал ее, затем крестил ее детей и никогда даже подумать не мог, что она могла стать убийцей. Что же произошло? Что заставило ее убить немецкого офицера? Ошеломленный неожиданной исповедью, отец Виталий пытливо посмотрел на Марину, сказал, волнуясь:

— Дочь моя. Я, свидетель Бога на твоей исповеди, должен знать, почему ты убила немецкого офицера?

Марина посмотрела на него с выражением горькой обиды и недоумения, словно хотела спросить: «Как? Ты действительно не понимаешь?», но тут же погасила это чувство, свела к переносице крылья дрогнувших черных бровей, отчего ее бледное лицо стало строгим, сосредоточенным, ответила спокойно и твердо:

— Да простит меня Господь, но я думаю, что убитый в Брюсселе фашист уже не появится на нашей с тобою Родине, отец. — Задержала на его лице горячий взгляд, подчеркнула, — В России.