Григорий Кириллов - Подводный разведчик

«Да-а», — задумчиво сказал он, спрятал письмо, и мы пошли дальше. Кузьма шел молча, и по его-лицу видно было, что он все о чем-то думал, a я подбирал патроны и гильзы, и карманы мои становились все тяжелее и тяжелее. Потом Кузьма вдруг остановился и сказал мне: «Кудряш, сбегай домой и скажи матери и тете Кате, что я разрешаю им похоронить этого офицера, где они хотят». Я кивнул головой и побежал, гремя гильзами. Перебегая речку, я увидел на ней окно. Должно быть, кто-то вырубил и увез большой прямоугольник льда. Окно это замерзло и было гладкое, как стекло. Я разбежался прокатиться, лед обломился, и я ухнул в воду.

— Ну? — испуганно отозвался Головлев.

— Да. Холодная вода, как железом, сковала мое тело, а патроны и гильзы сразу потянули меня на дно.

— Эх ты, мать честная!.. И как же выбрался?

— Шарф помог. Был у меня длинный вязаный шарф. Еще дома тетка связала. Я им, бывало, два раза вокруг шеи оберну, и концы еще чуть не до земли болтаются. Сперва я, хватаясь за кромку льда, пытался сам вылезти, но руки сползали, а груз тянул вниз все сильнее, и я, обломав ногти и выбившись из сил, успел только раза два крикнуть, как вода залила мне рот и свет в глазах моих потух… Очнулся я уже на кровати. А потом Кузьма рассказывал, что когда он, услышав крик, прибежал, то увидел только пристывший на кромке льда кончик шарфа, потянул за него и вытянул меня. Откачали, оттерли, дали спирту — и ничего, вот до сих пор живу, только поболел дня два.

— Стало быть, не успели застудить внутренности. Да, да. Ну, а что же хозяйка-то ваша так все время запершись и сидела?

— Не-ет. Когда меня притащили домой, она вместе с Кузьмой растирала мне руки, ноги, грудь. Потом откуда-то принесла меду и медом с горячим молоком поила. А на другой день уже весело рассказывала красногвардейцам, как, подавая офицерам на стол еду, она несла из кухни две тарелки горячего бульона. У стола один из сидевших офицеров, захмелевший и лысый, захотел обнять ее, подтолкнул, и она, притворно охнув, плеснула бульоном прямо ему на плешь. Сразу, говорит, всю прыть с него как рукой сняло.

— Ловко! — засмеялся Головлев. — Видно, молодец была эта самая Катя.

— Хорошая женщина, — с уважением произнес Широков. — И я был рад больше всех, что Кузьма перестал на нее сердиться. Да только жизнь и на этот раз обошла ее счастьем.

— Да?

— Да. Дня через три Кузьма приехал откуда-то-верхом на сивом коне. Я возле крыльца делал ледянку — с горы кататься. Он соскочил с коня, дал мне повод, сказал: «Подержи, я на минутку забегу». И ушел в дом. Конь стал нюхать мое пальто, и я все пятился от него, не понимая, что он хочет. А он корку хлебную в моем кармане учуял. Был он сухой, и хребтина у него торчала острым горбылем. Но все же мне хотелось хоть немножко проехать на нем. Вышел Кузьма, поправляя на голове черную ушанку, а за ним и тетя Катя, покрывшись теплым платком. Посмотрела она на меня и, должно быть, угадав па моим глазам горевшую во мне жажду посидеть на коне, попросила Кузьму: «Ты бы прокатил его маленько». — «Кудряша-то? — отозвался Кузьма, взглянув на меня, — обязательно! Мы с ним сейчас махнем до самой лысой горы. Махнем, кудряш?» И хозяйка вдруг испугалась: «Ну что ты! Далеко. Ему оттудова и не дойти. Да и неспокойно кругом». А я, радуясь тому, что Кузьма хочет прокатить меня до лысой горы, которая находилась версты за три от деревни, лихо воскликнул: «Ну да, не дойти! Я на лысую гору сколько-раз бегал!» Кузьма сел в седло и посадил меня за свою спину. Винтовку он повесил на грудь, а мне велел держаться за полушубок. «Засветло-то вернешься?» — спросила тетя Катя. «А как же, — отвечал Кузьма. — Далеко ли здесь до станции. К твоим пельменям как раз поспею». — «Ну храни- тебя господь». Она протянула к нему белую руку. Кузьма стиснул ее, тронул коня, и мы поехали. Я оглянулся. Тетя Катя стояла возле крыльца и махала нам рукой. «Не свалишься?» — спросил меня Кузьма. «Нет!». — отвечал я, сияя от счастья и поглядывая на окна домов. Мне хотелось, чтобы все видели, как я с Кузьмой на коне еду. Выбравшись на дорогу, Кузьма хлестнул коня плеткой, и он побежал по улице, екая селезенкой… Меня начало трясти и кидать с боку на бок. Я обеими руками крепко держался за Кузьму и только морщился, когда, подскакивая, попадал своей костью на острую хребтинную кость коня. Уже за деревней мне захотелось спросить у Кузьмы, зачем он едет на станцию, но, открыв рот, я стукнул верхними зубами о нижние и, прикусив язык, чуть не заплакал от боли. В глазах у меня рябила и желтела маячившая спина Кузьмы, а трястись на острой спине коня становилось все больнее и больнее. Мне уже хотелось, чтобы Кузьма ехал шагом или остановил бы коня и сказал «хватит». Но он не останавливал, а самому сказать мне было стыдно, и я терпел, хотя уже чувствовал, что скоро свалюсь. И вдруг Кузьма остановил коня. Я обрадовался. Но он тут же рывком снял с груди винтовку, и я увидел, что с горы, нам наперерез, катятся на лыжах несколько человек в белых халатах. Еще с десяток белых фигур маячили на верху горы. «Кто это?» — спросил я. «Беляки сволочи, разведка», — ответил Кузьма и, приложившись, выстрелил. Конь дернулся в сторону, и я свалился. «Эх ты!.. Давай садись скорее! — зашумел на меня Кузьма, но тут в ответ щелкнули два или три выстрела, и он, выронив винтовку, схватился руками за грудь и повалился на бок. Я растерялся и, не зная, что делать, со слезами на глазах стал просить, чтобы он как-нибудь опять сел на коня… «Гони назад, кудряш, скорее гони», — хрипло сказал он и, опираясь на- меня, поднялся, ухватился руками за седло. Напрягаясь до хруста в спине, я подсадил его, но он не сел, а лег животом на холку коня и снова прохрипел: «Гони скорее, кудряш». Трое белых лыжников уже бежали к нам по дороге. Не помню, как я вскарабкался на седло, но, очутившись в нем, повернул коня и погнал домой. За спиной треснули выстрелы, и от свиста пуль я сжался в комок, боясь поднять или повернуть голову. Дорога, огибая гору, уходила вправо, и вся надежда моя была на коня, успеет он скрыться за поворотом или нет. Но конь вдруг споткнулся и, останавливаясь, захромал. Я понял, что пуля повредила ему ногу, и от обиды, от сознания своей беспомощности горько завыл. А белые, видя, должно быть, что нам никуда не деться, перестали стрелять. От этого на душе еще горше стало. «Сейчас схватят», — подумал я и, замирая от страха, оглянулся. Оглянулся и долго не мог ничего понять. Беляки, сгорбившись, убегали назад.