Григорий Кириллов - Подводный разведчик

— Не в том дело, лейтенант, чтобы уйти невредимыми, — возразил Головлев, — а в том, чтобы этот транспорт пустить на дно. Вот главная наша задача.

— Да, но…

— Что но? Катера нападут? Так они так и так нападут.

— Я не спорю. Но если мы атакуем задний миноносец, так катера будут далеко, и пока они сбегутся к месту атаки, мы уйдем, и поймать нас будет уже трудно.

— Я вижу, лейтенант, вы боитесь смерти, — заметил Головлев, продолжая наблюдение.

Широков отошел в сторону, присел на ступеньку трапа.

— Да, я хочу еще пожить, — согласился он. — И не только сам, но хочу, чтоб и другие еще пожили и чтобы лодка наша тоже еще пожила. Как хотите это называйте, трусостью или боязнью смерти, но я лихость за геройство не признаю. Если можно нанести врагу чувствительный удар и остаться самому невредимым, зачем же идти на такую операцию, где наверняка погибнешь и сам?

— Почему это наверняка?

— Безусловно. Вы хотите атаковать транспорт. Допустим, что нам удастся перехитрить немцев, а это еще неизвестно, они тоже не дураки. Но допустим, что нам удастся подойти к транспорту на нужную дистанцию и торпедировать его. Но ведь рядом будут катера. Они немедленно закидают нас десятками бомб, если не разрежут тараном миноносцы.

— Так что же, по-твоему, пускай идут? — раздраженно сказал Головлев, оторвавшись от пери-, скопа. — Плохой из вас вояка, лейтенант. Здесь драться надо, а не философствовать!..

Широков замолчал. Ему подумалось, что и на самом деле не место и не время сейчас спорить, когда нужны единая воля и единое желание уничтожить врага. Поняв, что он заставил Головлева нервничать и это может плохо сказаться на предстоящем деле, Широков чистосердечно извинился:

— Сознаю, товарищ капитан-лейтенант, философствовать сейчас действительно не время. Вы лучше меня знаете, что надо делать, и ваш приказ для меня закон.

— Вот это другой разговор! — сразу отмякнув, сказал Головлев. — Ты, брат, извини, если я вспылил. Сейчас нам с тобой надо действовать и как можно решительнее. — Он подошел к Широкову, присел рядом. — Я думаю вот как: глубина тут позволяет. Мы сейчас ляжем на грунт и будем слушать. Высунемся, когда шум винтов будет рядом. Атакуем головной миноносец. Это собьет немцев с толку. Строй их изломается, поднимется паника, и пока они очухаются, мы разнесем транспорт вдребезги и до свиданья! Потом пускай ищут-свищут.

В голосе Головлева была такая уверенность, что Широков не стал возражать, хотя план и удивил его. «Да и разве не может получиться все именно так, как задумано? Может. И это будет действительно здорово!» Загораясь азартом командира, он потер ладонь о ладонь, одобрительно сказал:

— Дерзко! У меня даже ладони зачесались, честное слово!..

И лодка, затаившись в глубине моря, стала ждать, когда послышится шум винтов головного миноносца. Замысел командира дошел до команды, и матросы, коротая время, продолжали разговор.

— Ну, Верба, теперь тебе предстоит держать главный экзамен, не подкачай смотри.

— Получишь орден, после войны к нам в Грузию поедем, дорогим гостем будешь, — с живостью и забавным акцентом сказал электрик Дадиани. — Знаешь, какой у нас место? Замечательный место! Волна так тихо, так нежно идет на берег. А тут пляж, песок мелкий, горячий, сядешь, все забудешь. А дальше долина счастья, как море, туда смотришь, сюда смотришь — нет края, вся долина — абрикосовый сад. Идешь с девушкой, поднял руку, бери абрикос, желтый, нежный, вкусный!..

— Да-а. От это действительно Грузия! — мечтательно отзывается Верба. — А грузинки, интересно, балакають по-нашему чини?

Лица матросов трогает улыбка, и они вступают в разговор.

— Видал, чем интересуется!..

— А как же, вопрос законный!

— Не горюй, Верба, — насмешливо говорит Толстухин, — не поймет на украинском, так ты ей на английском объясни. Английскому ж тебя чистокровная англичанка учила.

— Зачем смеяться, нехорошо, — вступается Дадиани.

— Та ни, — с добродушной ухмылкой говорит Верба, — вин правду каже. Колы я учився в школе, то у нас була учителька англичанка. 3#а, як черт. Часто вона до нас приходыла, бо я по английскому був першим от заду, и батько наняв ии, щоб вона со мною занималась. А мени и говорить с нею муторно. Высока, тоща, зубы, як у того мерина. От один раз приходыть и каже: «Ты що, одын дома?» — «Одын, кажу. Батько кобыли хвиста пидстригае, а маты пишла шукать, десь курка с яйцом потерялась». — «Ну, каже, меня это не интересуе. Урок выучив?» — «Выучив, кажу, а вас побачив и знову все забув». — «Як это забув? Ты що смиешься?» — «Який же, кажу, тут смих. Просто як вы приходыте, то у мене все из головы уходыть». Вон а пидскочила до мене, пидняла за чуб мою голову и кричить: «Як ты смеешь со мною так говорить? Звиняйся сейчас же!» Тут вийшов мий батько, подывивеь, як мене учителька английскому языку уче, и каже: «Микола, ты жив?» — «Жив, кажу, батько». — «Так чего ж тебе як цуцыка за чуба тягають?..»