Сигизмунд Дичбалис - Зигзаги судьбы

Мы зашли в длинный зал, что-то вроде широкого коридора, по сторонам которого сидело над мраморными отверстиями в полу около сотни японок в цветастых одеждах и самых разных возрастов. Все они были заняты тем же самым делом, которое было и у нас на уме. Сперва, не разобравшись, я разглядывал эти сидящие на корточках фигурки, но видел мало — их кимоно были закинуты на головы или заброшены за специально сделанную для этого мраморную перегородку сзади. Сбоку перегородки тоже были, но не выше полуметра. Знакомые могли найти друг друга очень просто. Следуя в ужасе за моим приятелем, прошёл я вдоль половины этого коридора и (о счастье!) в тех же самых позах, занятые тем же самым делом сидели, видимые как на ладони, люди, но только уже мужчины. Какой-либо перегородки между мужчинами и женщинами не было, разделение коридора на мужскую и женскую зоны было чисто условным, в случае необходимости «он» мог присесть на «её» стороне или «она» на «его».

Вот тут-то и поблек мой «фарфоровый образ» японских девушек, они стали теперь не ангелочками, а просто нормальными созданиями природы.

Были и другие незнакомые мне традиции Японии, вводившие меня в изумление. На фабрике я «вкалывал» по восемь часов в день, стараясь запомнить каждый винтик и пружинку в фотоаппаратах, я разбирал и собирал их по десять раз, набираясь опыта для обслуживания моих клиентов в Новой Гвинее. Мне приносили на обед несколько мисочек со всякими яствами — сырую рыбу, мясо, с которого ещё капала кровь, и овощи, о которых я не имел представления. Всё это было изготовлено столовой при фабрике, красиво упаковано, подавалось на подносе с салфеточками и палочками для еды, но без инструкций, что и как надо есть сначала и что потом. Надо сказать, что я работал в отдельной комнатке, и никто не мог видеть моих затруднений в попытках разобраться в том, что лежит в мисочках. Потом, конечно, мне объяснили, что и как, и я с тех пор просто предпочитаю японскую еду любой другой. Так прошли мои шесть недель в Японии. Были и другие, более пикантные эпизоды, но о них — лучше не стоит!

Ещё до поездки в Токио и во время пребывания там я испытывал боли в левой стороне талии. По возвращении домой в Новую Гвинею боли усилились и становились иногда просто невыносимыми. Надо сказать, что медицинское обслуживание в Новой Гвинее в те времена было довольно примитивным — отсутствовали высококлассные специалисты и аппаратура по последнему слову техники. Поэтому, несмотря на все попытки найти причину болей, включая двадцать одну рентгенограмму, врачи пришли к выводу: «пациент здоров и только воображает себя больным с целью получить уколы морфия».

Такой вывод пришёлся мне не по душе, и я написал длинное письмо моему немецкому другу, врачу Эрнсту Штреземану. Это был тот самый Штреземан, с которым мы воровали кофе у американцев. Ответ пришёл телеграммой: «Прилетай немедленно в Берлин!»

Вызвав из Австралии знакомого человека, я поручил ему управление своим предприятием, отослал Труду и четырёхлетнего сына к друзьям в Австралию и вылетел в Берлин. Австралийский паспорт помог мне перемахнуть через пропускные пункты Берлина. На вопрос таможенника, что у меня в огромном алюминиевом чемодане, перевязанном верёвками, я беззаботно ответил: «Ничего, только личные вещи». (А в этом чемодане было что-то вроде бесценной коллекции ново-гвинейских масок, фигурок и несколько кокосовых орехов). И вот я попал в объятия моего верного друга.

На следующий день меня уже положили в центральный госпиталь, и один из знаменитых врачей Германии (друг семьи Штреземана) начал искать причину моей болезни. Увы, она была весьма прозаична — огромный, величиной с советский рубль, камень в левой почке. Через три дня он уже лежал в стеклянной баночке, в спирте, и бесконечные посетители (студенты и врачи) приходили навестить меня и посмотреть на этот «булыжник». Так он был необыкновенен. Потом его забрали в музей госпиталя. Сам же я лежал плашмя со стальным катетером и резиновыми трубочками, висящими со всех сторон моей койки. Дело в том, что этот камень, выглядевший как кусок коралла, так поцарапал мою почку, что её уже хотели удалить. Только вмешательство Штреземана и его друга-врача помогли её сохранить. Ценой этому была сложная двухчасовая операция, которая, конечно, могла иметь плачевные последствия. И это чуть было не случилось.

После нескольких дней, проведённых мной в реанимационной палате, откуда каждый день вывозили бедняг, не перенесших операционных осложнений, меня перевели в общую палату, а потом, по настоянию Эрнста, и в отдельную палату.