Георгий Свиридов - Стоять до последнего

Кульга с первых дней знакомства с Мингашевой не позволял себе ничего такого, что могло бы навести на девушку тень. Однако она чувствовала на себе его пристальный и украдчивый взгляд, чувствовала спиною, притихшим сердцем, и ей становилось хорошо и радостно. Между ними сразу же установились дружеские отношения. Общение это перешло как-то незаметно общепринятые допустимые границы, условные рамки, они как бы сошли с проторенной дороги на узкую тропу интимности, которая уводила их обоих куда-то вверх. Им было достаточно одного взгляда, одного случайного прикосновения, чтобы ощущать радость жизни.

В город пришла наконец долгожданная весна. Галия, однажды забежав в магазин за хлебом, услышала, как судачили меж собой две солдатки:

— Чивой-то он нашел в ней, в башкирке-то, ума не приложу? — удивлялась бойкая бабенка. — Ни лица, ни тела ядреного, одни глазища.

— Погодь немного, — уверяла товарку кокетливая молодуха, — пообвыкнет танкист и выберет себе кралю. А пока он осматривается, как купец на ярмарке, чтоб выбрать получше и в цене не прогадать.

Мингашева отвернулась к стенке, чтобы не узнали ее говорившие солдатки, и, получив по карточке хлеб, выскочила из магазина.

Два дня она бродила сама не своя, застегнув душу на все пуговицы, пыталась рассудком остудить свои чувства к танкисту, но корни тех чувств ушли так глубоко, что у нее просто не хватало сил справиться с собой. Галия взглядом отталкивала Кульгу, говорила резкости. А он ходил вокруг нее, ничего не понимая, то хмурясь, то стараясь как-то разобраться в нежданной перемене, и за его скупыми ласковыми словами сквозила забота и покорное смирение, только в работе он стал злее и мальчишески бесшабашнее. Выделывал танком на маленьком пятачке заводского двора такие немыслимые фигуры, словно находился на танкодроме.

Галия радовалась, понимая сердцем, что все эти «фигуры высшего пилотажа», как говорил Кульга, он проделывал именно ради нее. Почему-то вспомнила она позапрошлую весну, ослепительно зеленую степь в приуральских просторах, пунцовобархатные дикие маки и нежно-восковые тюльпаны да бесшабашного парня Салавата, широколицего и загорелого весельчака, который бешено гарцевал на поджаром скакуне, желая покрасоваться перед девушками. Галия оставалась к нему совсем равнодушной, только жалко ей было тех огненных маков и тюльпанов, что гибли под копытами коня, и она уходила в юрту, так и не досмотрев до конца лихое мастерство наездника.

Когда наступал вечер и крупные звезды низко повисали, загорались над степью, на окраине башкирского села собиралась молодежь, пели протяжные и звонкие песни, танцевали. Весельчак Салават был хмур, мало пел, а в танцах все норовил выбрать Галию Мингашеву, подержать ее руку. Но Галия танцевала со всеми парнями и никому не отдавала предпочтения. Тогда Салават после танца старался удержать ее и, сверкая в темноте белками глаз, глухо произносил:

— Украду я тебя!

Что могла она сказать? Лишь звонко смеялась и отвечала, что нет еще на земле такого башкира, которому позволила бы расплести свою косу.

Всего два года прошло. И снова весна. И появился человек, которому она готова была доверить расплести свою косу. Человек тот не башкир, а русский, но ей было все равно, какая кровь течет в его жилах. Тянул он к себе, как магнит железо, и сил не было сопротивляться.

Ничего она не могла с собой сделать, хотя и пыталась не думать о нем, вытравить, затоптать нежные всходы радости. Охала и замирала, глядя на лихое вождение танка по «высшему пилотажу», восторгалась умением управлять железной махиной, которая в сильных руках Григория Кульги становилась удивительно послушной, точно степной скакун.

После смены Галия Мингашева долго мылась под душем, словно хотела смыть вместе с потом и усталостью то нахлынувшее и непонятное, что вселило тревогу и лишило покоя. Вышла из душа позже всех, надеясь, что Кульга давно ушел. Но он, оказывается, ждал ее за проходной. Прохаживался на трамвайной остановке. Увидев ее, поспешил навстречу.

— Провожу тебя, если не возражаешь…

Оттолкнула его снова взглядом, сухим и колючим. Вскочила в подошедший трамвай, спиной чувствуя, что он рядом, что он следует за ней.

Несколько остановок проехали молча. Галия не поворачивалась, застыла у окна, ухватившись пальцами за обтертый железный прут. Она чувствовала на себе пристальный взгляд Кульги, даже, казалось, слышала его неровное дыхание. Ей хотелось, чтобы он заговорил, ей хотелось слышать его голос, но тот молчал. Впрочем, если бы Кульга и начал разговор, Галия не сдержалась и снова наговорила бы резкостей. Она смотрела в окно и незаметно покусывала нижнюю, слегка припухшую губу.