Хануш Бургер - «1212» передает

Адъютант капитана, младший лейтенант Роджерс, был отпрыском одного из ведущих семейств Ричмонда. Предыдущую ночь оба они провели в отеле на юге Англии. Теперь же им не терпелось поиграть в солдат-фронтовиков.

— Знаете ли вы воинские уставы? — прорычал на нас капитан. — Известно ли вам, что такое невыполнение приказа? И к тому же еще вблизи от передовой?! А знаете ли вы, что я всех вас могу отдать под суд военного трибунала? И отдам, в этом вы можете не сомневаться!

Но тут отворилась дверь и на пороге появился герой Шербура Шонесси.

— Дружище Кейвина, не рычите вы так. Что натворили эти солдаты?

Капитан стал рассказывать резко, но покорно. Ни для кого не секрет, что воинские звания в УСС — чистая формальность. Поэтому никогда нельзя было быть уверенным, какое звание на самом деле имел капитан УСС Шонесси. С такими людьми лучше всего поддерживать хорошие отношения. Отсюда и покорность нашего капитана.

Шонесси понимал это и, довольный, ухмыльнулся.

— Кейвина, вы невыносимы, — сказал он монотонным голосом. — Эти четверо парней уже три недели на фронте, а вы хотите заставить их валяться в грязи, на улице, когда совсем рядом есть крыша? Идите спать, ребята, — сказал он, обращаясь к нам.

Кейвина фыркнул:

— Кто здесь, собственно говоря…

Но желтолицый Роджерс что-то шепнул ему на ухо.

— Ну хорошо, — проворчал Кейвина. — Но не говорите об этом другим. Не хватало еще, чтобы вся эта банда расположилась в замке.

— Знаете ли, Кейвина, когда вы пробудете на фронте несколько недель, как мы, то не станете так точно соблюдать уставы.

Уходя, Шонесси по-дружески подмигнул нам.

Моя вторая встреча с майором Шонесси состоялась через восемь недель, во время освобождения Парижа. До этого мы находились в Коломье. Наши нескладные и чересчур высокие радиовещательные установки, смонтированные на автомашинах, постоянно привлекали внимание противника, который сразу же открывал по ним огонь. Солдаты за это ненавидели нас. Успехи же наши были практически равны нулю. Отчего все так получалось, мы и сами не могли понять. В нашем лагере в штате Мэриленд был сержант финн по фамилии Авакиви. В прошлом он сражался в Интернациональной бригаде имени Авраама Линкольна в Испании (между прочим, за это его не произвели в офицеры и не послали на фронт). От Авакиви мы узнали об успешном применении громкоговорителей в Испании.

С Восточного фронта время от времени также поступали известия об успехах устной пропаганды. Но никто не мог толком рассказать, к каким методам прибегали русские. Я несколько раз пытался поговорить об этом с профессиональным журналистом капитаном Фридменом, который только что принял руководство нашей пропагандой.

— Конечно, у русских есть свой метод, но он не годится для нас… — улыбался капитан.

Наша небольшая походная типография работала успешно. В ней печатались короткие воззвания к солдатам и офицерам гитлеровских частей, которые находились на нашем участке фронта. Мы от души радовались, когда нам сообщали, что у перебежчиков обнаруживали нашу литературную продукцию.

Мои приключения, которые вновь свели меня с Шонесси, начались 18 августа 1944 года на залитом солнцем лугу у Сент-Совер, в Нормандии. У меня на коленях лежало предписание. В нем говорилось, что техник-сержант Петр Градец направляется в разведывательную группу, которая с 19 августа 1944 года приступает к выполнению специального задания, и так далее.

Этот листок бумаги взволновал меня. Сухие, не совсем четкие формулировки отступили на задний план. Я видел только одно слово: Париж.

Париж!

Для большинства американских солдат в Европе Париж был олицетворением конца войны. Будущее освобождение Польши, Греции, Норвегии, Бельгии, Югославии? Нацистские концлагеря? Преступления фашизма? Все это, конечно, связано с войной, но главной мечтой оставался Париж! Париж, где все разрешалось. Париж в глазах нового поколения был под влиянием рассказов отцов блистательной легендой!

И вот я очутился в распоряжении капитана Фридмена.

— Как мы туда доберемся, одному Богу известно, — сказал он. — Паттон, говорят, находится уже в двадцати километрах от города. Справа и слева — абсолютно никого…

Фридмен криво усмехнулся. Когда мы были одни, то разговаривали по-немецки: бывший венгерский журналист и эмигрировавший из Праги художник родились в старой Австро-Венгрии.

— А если Париж отрежут? — спросил я. — Наш танковый клин растянулся в длину на сто пятьдесят километров, а ширина его — менее пяти километров. Немцы будут дураками, если не перережут его.