Олег Сидельников - Пора летних каникул

Наш ротный, рябой старшина, скрипнул зубами:

— Пошли до комбата, сволочи. Прикажет — своей рукой порешу. А ну, топай!

Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел… другой, и сразу же — два выстрела подряд.

— Все, в дамках, — Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:

— Собакам… Да они и собачьей смерти не заслуживают!

Послышались шаги, голос ротного:

— Смену привел, а вы до комбата шагайте.

— Не пойдем! — взбунтовался Глеб. — Рассчитаться нам надо с фрицами.

— Разговорчики.

Мы покатили свой «максим». Кто нас сменил — в темноте так и не узнали.

Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.

И еще комбат — старший батальонный комиссар Бобров, родной наш Очкарик… Он тоже был настоящим человеком.

Он нас и вывел из мертвых тисков. Мы трое все время держались возле комиссара. Я бежал рядом с Бобровым, и мне припомнилась первая атака. Тогда мы держались возле Очкарика, ища у него защиты, спасения. А на этот раз мы его оберегали.

Оберегали, да не уберегли.

И вот он, родной человек, лежит на охапке сена, с простреленными легкими, булькает словами:

— Уми-ра-ю… сын-ки… И он умер.

Вилька заплакал. Навзрыд, как ребенок. И Глеб, и я — все бойцы.

— Товарищ лейтенант, принимайте командование батальоном, — это наш ротный сказал интенданту Гурвичу.

Гурвич растерялся.

— Я?.. Батальоном?.. Какой из меня командир? Я — астроном. Понимаете — астро-оном!

— Не боги горшки обжигают, товарищ лейтенант.

— Нет, вы это серьезно? — заволновался Гурвич. — Вы знаете, я не умею командовать.

Он все таки принял командование. Остаток ночи комбат удивлял нас поразительными рассуждениями.

— Смешно! — размышлял он вслух. — Исаак Гурвич, какой-то астроном и губошлеп — командир батальона. Как вам это нравится?.. Ну, положим, смерти я не боюсь. Когда подумаешь, что где-то, на расстоянии миллиардов световых лет от нашей песчинки-земли, живут звезды, какой-то паршивый фриц с автоматом — это просто смешно. Вселенная вечна и бесконечна… О какой смерти может идти речь? Но как же я буду командовать батальоном? Это же не карта звездного неба!

— Ничего, миром поможем, — уверял наш ротный. — Вы не стесняйтесь, что звездочет. Человек вы хороший, средний командир. Вам и командовать. А я подсоблю, честное большевицкое.

— Разве что поможете, — вздыхал Гурвич. — В остальном я — ничего себе. Терпеть можно… Я людей напрасно погубить боюсь. Больше я ничего не боюсь…

Гурвич не лгал. В его хлипком теле действительно жила неустрашимая душа.

На заре фашисты вновь взяли батальон в кольцо.

И тогда Гурвич, милый, добрый «звездочет», свершил то, что свершил ночью комиссар Бобров, — с пистолетом в руке кинулся на пулеметы, увлек за собой людей, а сам ушел из жизни. Ушел во имя других. Ушел, как майор Шагурин, как комиссар Бобров, как наш Павка, как те двое, что прикрывали отход.

В который раз батальон оторвался от наседавших гитлеровцев. Мы укрылись во ржи.

Рябой старшина принял командование батальоном.

— Слушай мою команду! Батальоном командует старшина Милешин. Комиссар батальона — сержант Мчедлидзе. Он же — хранитель двух полковых знамен. Беречь сержанта Мчедлидзе как зеницу ока. А если что… В вещмешке у него знамена. Ясно?

Мы отлеживались во ржи, тяжелой, осыпающейся. Очень хотелось есть, но ничего существенного пожевать не было, осталась плитка шоколада на троих. Все наши трофеи пришлось бросить в ночной свалке. Мы съели шоколад. Он оказался не такой, как наш, — сладковато-солоноватый. Очень захотелось пить, но новый комбат строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.

Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.

— Ничего вроде, — одобрительно кивнул он, однако больше не ел.

Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки, — если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.

Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать — ласковое, хорошее.

Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:

— Закуривайте, ребята.

Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись — «Голуаз».

— Французские, — сердито сказал Глеб. — Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?