Олег Сидельников - Пора летних каникул

— Срастется — крепче будет.

А вечером, когда фиолетовые тени запутались в кронах деревьев, случилось чудо: принесли Вильку и того летчика в кожаной куртке. Их нашли между байраком и урочищем, в высокой, уже начавшей жухнуть траве. Оба были без сознания.

Бойцы, ходившие к селу в разведку, рассказывали:

— Подползаем мы, значит, к балочке. Все нормально. Двигаем дальше. Разузнали насчет фрицев. Вроде порядок — нет в селе фрицев, ушли. А в селе народ уцелел все-таки. В погребах народ ховался. Не густо, но душ десяток есть. И хат, которые целые, четыре щтуки стоят. Двинули мы назад. Тут-то обоих мы и нашли. Слышим, из травы стоны и разные команды. Подползаем. Видим: сидит человек, качает головой, стонет, а вместо глаза у него — рана. Рядом вот этот, в кожанке, лежит на спине и командует — бредит, стало быть. Увидел нас тот, что без глаза, схватился за автомат. А мы ему: «Не балуй, парень, „вой“». Тогда он только и сказал: «Братцы…» Сказал и тоже без сознания лег… Вот как, значит, все и произошло. А кто кого из них на себе тащил и как они в той траве очутились, это уж, наверно, никто не знает. Даже они сами навряд ли объяснят. Не в себе люди. Мертвые — не мертвые, а уж нельзя сказать, что совсем живые.

Летчик умер на рассвете. Всю ночь он командовал, вспоминал какого-то друга Пабло, требовал не залетать за линию фронта, так как, если собьют, угодишь к фашистам, кого-то хвалил, кого-то упрекал в беспечности. Потом умирающий явственно проговорил:

— Японские И-97 не хуже наших «ишачков», однако…

И умолк. Лишь на рассвете сказал:

— Друг Павка, Пабло мой ненаглядный. Как ты срезал на развороте «фиата»…

Помолчав, прошептал: -

— Вера…

И умолк. Мы не сразу догадались, что он умер. А когда догадались, долго дивились, как это он до сих пор жил, иссеченный автоматными струями, с вырванным боком.

Он умер на заре, при первых лучах солнца. Умер, когда Вилька открыл глаз, помолчал и тихо вздохнул:

— Так… Та-ак… Не пойму… Кино?

— Цирк, — ответил Глеб. — Вилька! Черт ты наш замечательный!

Глеб дико радовался, неприлично, забыв об умершем летчике.

Однако он тут же все понял и как-то даже скис. Вилька посмотрел на меня, на Глеба и удивился.

— Значит, вы, черти, живы?

Вот уж действительно, нашел чему удивляться.

Подошел фельдшер, принялся обрабатывать ужасную Вилькину рану. Друг наш скрипел зубами, шипел, а его мучитель делал свое дело и удивлялся, как это Вилька с такой дырой в голове еще в состоянии шипеть и ругаться. Он, мол, на Вилькином месте лежал бы смирненько без сознания и не отвлекал медработников от трудов праведных.

Тоже мне юморист!

Вокруг Вильки собралось довольно много народу, — всем хотелось узнать, как ему удалось выбраться из лап фашистов. А фельдшер, как назло, не торопился. Наконец, он обмотал Вильке голову целой прорвой бинтов (отчего наш друг стал похож на турка со сбитой по-хулигански, набекрень, чалмой) и на прощанье опять сострил:

… О глазе, парень, не горюй. Без левого глаза даже удобней — жмуриться не надо, когда будешь стрелять.

Определенно этот человек уже припас какую-нибудь хохмочку на случай своей смерти. Что-нибудь вроде: «Вот, детки, я и сгорел, как шпирт».

Вилька выслушал фельдшера. Морщась от боли, он сказал вместо благодарности:

— Послушайте, спаситель, это не в вашу честь, соорудили в Москве храм имени Василия Блаженного?

Спаситель принял вызов:

— Нет. В мою честь соорудили крематорий. Довольно глупо сострил. А Вильке только этого и надо было. Он даже застонал, на этот раз от восторга.

— Крематорий! Знаете, спаситель, я отказываюсь от поединка. Как это я сам не догадался спросить вас о крематории? Ну, конечно же, — крематорий! Что же еще может увековечить вашу общественно-полезную деятельность… Ну, знаете ли, спасибо вам… за все.

Вилька попросил напиться, похрустел сухарем, а потом рассказал такое, что у меня волосы на голове зашевелились. Казалось, друг наш был таким же, как и прежде, — непоседой, легкомысленным болтуном и острословом. И в то же время это уже был другой человек: тронь пальцем — бомбой взорвется; он весь начинен ненавистью и злобой.

Вот что он рассказал:

— Летчик, ребята, не человек, а золото. Ей-богу, он поджигал ихние танки, как елочные свечки. На моих глазах он запалил четвертый и упал, а мне ничего не оставалось делать, как атаковать немецкую пехоту. В одиночку. С перепугу, разумеется. К тому же и рвануть когти… пардон, убегать то есть, тоже было бы глупо. Поздно. Я расстрелял весь магазин, залепил кому-то по морде бутылкой с горючкой и в тот же миг заскучал, мне врезали по затылку.