Олег Сидельников - Пора летних каникул

Он так и не смог ничего толком рассказать. Одно твердил:

— Сволочи… Сволочи, убили Вильку.

Кое-что я все же из него выудил. Получалось все просто. Сперва исчез я, затем в столб пыли и огня закутался Вилька. Глеб почувствовал удар… Ночью пришел в себя, кое-как обмотал гудящую голову нижней рубахой. Потом полз между трупами, к рассвету добрался до конца бай-рака, здесь его подобрали бойцы из охранения. Вот и все.

Кто-то сунул нам с Глебом по куску колбасы и по сухарю. Колбаса словно провалилась в рот, а сухарь сопротивлялся, стрелял на зубах.

— Сволочи… убили Вильку, — все твердил Глеб. Вдруг он лег навзничь и мгновенно уснул. Мне очень хотелось прилечь рядышком, но тут послышалась команда:

— Всем к комбату.

Очень не хотелось будить Глеба. Пока я размышлял, как поступить, Глеб сам проснулся, потрогал голову, сказал:

— Пошли, зовут ведь.

На небольшой полянке, за исключением бойцов, охранявших урочище, собрался весь батальон. В центре на скрипучих ящиках сидели трое — молоденький лейтенант, сержант с рыжими бровями и еще кто-то, маленький и невзрачный. Перед ними стояли двое — благолепного вида человек лет сорока и тот самый боец с бабьим лицом. Оба были без поясов и поэтому смахивали на пьяных отпускников, выскочивших с похмелки из дому. Наш знакомец даже покачивался, как хмельной. А благообразный стоял на ногах крепко. В вертких глазах его мелькала усмешечка.

Допрашивали обоих недолго. Все всем ясно, и поэтому обвинителя — эффектного красавца со злыми голубоватыми глазами — было немного жаль. Нет, не жаль, стыдно за него было. Ну чего ради он старается, боится, что ли, что их оправдают?

Рядом незнакомый боец тараторил уважительно:

— Ух дает… Я его знаю. Ух дает!

Когда кончили читать приговор, благолепный вдруг повалился на землю и стал кричать:

— Не имеете права! Я не враг, я трус. Я не виноват, что я трус…

Кричал он без истерики и, на мой взгляд, довольно доказательно. Паникер с бабьим лицом глядел на всех зверем, без страха.

Потом случилась заминка. Я понял что никак не решат, кому же исполнять приговор.

— Пошли, Юрка, — услышал я голос Глеба.

— Куда? — и похолодел, все поняв.

— Пошли, тебе говорят, — Глеб цепко схватил меня за локоть.

Я с трудом двигал ногами. Комбата не увидел, только голос его узнал:

— Изъявляете?.. Так. Из любопытства или… Затем голос Очкарика:

— Товарищей у них убили… Эти ребята… А потом передо мной очутился тот — с бабьим лицом: он кривил губы и вроде бы не верил, что сейчас его убьют. Я почувствовал: еще минута — и брошу автомат. Но тот, что стоял напротив, выручил, проговорил дрожащим от злобы голосом:

— До Берлина, значит, хотите?! Суки! Жаль, я вас с батькой покойным… Суки…

Не дожидаясь команды, дал очередь по бабьему лицу… Почему — бабьему?

И я понял — оно не бабье. Оно — скопческое, без единого волоса, ни пушинки на нем.

Сейчас он лежал на спине, а вместо лица — кровавое месиво. Рядом с ним судорожно поводил ногой благообразный.

…Мы лежали с Глебом в кустах, тесно прижавшись друг к другу. Лежали и молчали. Никто к нам не подходил.

— Глеб, — выдавил, наконец, я из себя. — Зачем мы…

— Молчи, дурак.

Появился Очкарик, в руках он держал пилотку, полную малины.

— Ну как, сынки, отдохнули? Я вот гостинцев вам принес, малинки.

Мы осовело смотрели на комиссара.

Бобров сел с нами рядышком, кинул в рот ягоду.

— Ешьте, сынки, подкрепляйтесь. На вашу долю сегодня такое выпало… Кушайте, ребятки. Я все понимаю и… горжусь. Вы хорошо учитесь ненавидеть. И расстраиваться не след. Вот нашелся один, глянь, может, и другой разыщется. Ешьте малину. Вкусная. Кушайте. И ни о чем не беспокойтесь. В лесочке этом мы еще денек-другой пересидим. Фашистам нынче не до нас. Фанаберии много, на восток рвутся. Думают, мы как французы — в плен кинемся… Ешьте малинку.

Мы ели малину и не ощущали вкуса. Комиссар тоже бросил в рот ягоду-другую. Потом сказал:

— Если что, вы малость поплачьте, не стесняйтесь, иногда помогает. Как говорится, нет правила без исключения. Даже и солдат иногда плачет…

До самого вечера отлеживались мы с Глебом в кустах. Заглянул к нам комбат. Этот ничего не говорил. Постоял, подумал и ушел. Мчедлидзе сказал азартно:

— Ах молодцы! Хорошо воевать будем.

К величайшему удивлению, посетил нашу берлогу и тот, кого мы считали пропавшим — Ткачук, боец с оторванным ухом. Перебитая его рука выглядела страшно. Но Ткачук не унывал.