Олег Сидельников - Пора летних каникул

— Дура… дура бисерная!

Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом — не Хочется. Оставался единственный выход — пристать к бурлацкой ватаге.

Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.

Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.

Спазмы сдавили горло — так мне захотелось малины.

В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто бы я заставляю зловещего Ганона играть его собственные упражнения, и он весь извивается от мук. Одновременно я глумлюсь над ведьмой-учительницей. Крупные слезы градом сыплются из ее глаз, но я неумолим, хлопаю ее ребром линейки по пальцам и кричу: «Бисернее!.. Воздушнее, анфан террибль!»

Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.

Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело…

Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: «Ах, дурачок ты наш, Дурачок».

Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.

…И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись.

Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.

«Дорогие мамочка и папочка! — написал я. — Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра».

Записку я пока положил в карман.

— Юра, — позвала мама, — помоги мне выбить ковёр.

Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно — выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.

Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:

— Звонил отец.

— Да?

— Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.

Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.

— Не надо, Юрочка, — тихо говорила она, — не надо. Ты уже большой, — и сама всхлипнула. — Я все понимаю,

Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам… разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там… на вокзале.

— Мама… мама, — бормотал я.

— Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.

— Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать…

Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.

— Мне, бы таких предков, — сказал он. — Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька — твой папаша.

— Да, — согласился Павка и вдруг встрепенулся. — А моим… твои не звонили?

.— Нет. Но мама сказала, что лучше бы… Павка замахал руками:

— Что ты!.. Что ты!.. Отец — он поймет, а мама!.. Такое подымет — ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.

—. А мой отец, — Глеб вроде бы размышлял вслух, — человек с норовом и, не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит — я его знаю.

Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сделал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало:

— Итак, мальчики, сегодня вечером. Вопросов нет?

Незадолго до комендантского часа мы собрались в саду. К трамваю решили пробраться задами. Провожали нас папа и мама. В жизни бы не подумал, что все обойдется так тихо. Папа держался молодцом — шутил, учил наматывать портянки, посмеивался над нашим видом. Мама, конечно, плакала, но тихо. И больше ничего. Только изредка повторяла:

— Береги себя, Юрик… И вы… тоже берегите. Возле углового коттеджа она остановилась. Дальше мама и папа не пошли. Они обняли меня, и я заплакал.

— Держись, сынок.

Потом мы шли городским садом. И вдруг мне страшно, нестерпимо захотелось взглянуть на них еще разок. Бросив ребятам: «Подождите меня минуточку», я побежал назад.