Олег Сидельников - Пора летних каникул

Наконец я проснулся, и кошмар кончился.

А сейчас десятки маньяков, прячась в темном небе, рычат, завывают и швыряют, швыряют в меня — только в меня! — стальные махины, каждая из которых способна превратить в крошево сотню таких, как я.

— Бгу-у-у! — застонала земля. Совсем рядом ухнула тяжелая бомба. Где это? Ну, конечно же, это взлетел на воздух наш коттедж. Какого черта я здесь отираюсь, охраняю парк? Что охранять — летний театр? Ну пусть сгорит. Будут ставить «Сентиментальный вальс» в другом месте. Цирк, читальный павильон, газбудку? Какая чепуха! Надо бежать домой… Вдруг мама ранена. Вдруг…

В небе повисла новая серия осветительных ракет. Я искоса взглянул на ребят. Вилька лежал на животе, подложив под подбородок ладони, на губах — глуповатая улыбка; Павка и Глеб сидят, сложив ноги по-турецки. Всех их одолевает страх — выдает Вилькина никчемушная улыбочка, выдают поджатые ноги; Павке с Глебом, должно быть, неудобно, больно так сидеть. Это они для того, чтобы виду не подать, перебороть страх.

Глеб шевелит губами, но я ничего не слышу. Лишь немного погодя долетают слова:

— Ты чего зубы скалишь, Юрка? Рехнулся от страха?

Странно, я и не думал смеяться. Может, и Вилька не замечает, что глупо улыбается?

…Грохот, вой, пулеметная трескотня, всполохи пламени.

И так до утра.

С рассветом пришла тишина. Лишь надсадно звенело в ушах. Измученные, утратившие ощущение времени, мы разбрелись по домам.

Жук, восторженно повизгивая, положил мне на плечи мохнатые лапы и попытался лизнуть в лицо. Всем своим видом он давал понять: «Все в порядке, хозяин!»

Мама как ни в чем не бывало хлопотала по хозяйству. Увидев меня, уронила кухонный нож, улыбнулась:

— Вот и не верь приметам. Нож упал — мужчина в доме.

— Не хитри, мамочка, я раньше зашел… А где папа?

— Звонил. Скоро придет завтракать. Ну как, страшно было?

— Ниеколёчки.

— Нисколечки! Посмотри на себя — краше в гроб кладут. А глаз дергается сильнее вчерашнего. — Мама вздохнула и вдруг, словно выговаривая кому-то — И куда это годится! Стекла все побили, спать не дают, убежище чуть не завалило… Шагов на двадцать левее — всех бы засыпало. А сколько яблонь, вишенок перепортили! Разве это война? Безобразие одно. Мирных людей убивать — разве это дело?

— А что, — тихо спросил я, — много убитых? Мама помолчала. Потом всхлипнула, отвернулась.

— Не знаю… много ли. Ермилыча нет. Нашего Ермилыча.

У меня сжала горло. Я так потерялся, что произнес совсем глупо:

— Не может быть. Вчера он собирался рыбачить. На вечернюю зорю.

— Там и убило, — мама все стояла спиной ко мне, и плечи ее вздрагивали, как от озноба. — Когда стихло, вышла я на крыльцо, может, думаю, ты вернулся, а ребятишки кричат… И поплакать над ним некому. Одинокий… — мама замялась… — Садись, Юрик, я тебе яичницу пожарю. Измаялся ночью.

Я автоматически жевал, что-то пил, а перед глазами, как живой, стоял мой. «враг»: милый ворчливый старик с бурыми от махры усами, глаза в прищуре, как буравчики. На нем синяя в крапинку косоворотка (мы, дураки, еще острили: «Фасон — даешь изячную жисть!»). И вечно он что-нибудь мастерит: поплавок для удочки, коробчатого змея…

— Нет нашего Ермилыча! Да, нашего, хоть мы и злились на него. Добрый старик был Ермилыч. Он подзадоривал, а мы лезли в бутылку… Неужели душа человека открывается по-настоящему только после его смерти? Или это у стариков так?

Я собрался было на берег, но раздумал — мне не хотелось, дико было видеть мертвого Ермилыча. Пусть он останется в моей памяти живым — ворчливый, попыхивающий «козьей ножкой».

Жизнь смахивала на приключенческий кинофильм, в который по оплошности раззявы-механика попали и трагедийные и комедийные кинокадры. Каждую ночь «юнкерсы» мордовали город громадными бомбами — рушились дома, взметывались огненные языки пожаров, люди и кирпич превращались в кровавую щебенку. Сердце казалось, стало каменным, ничто уже не могло поразить, потрясти.

И все же мы не могли не поражаться. Газеты были полны корреспонденции о геройских делах летчиков, танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Врага жестоко громили на всех фронтах, отбивали города, контратаковали. Печатались десятки, сотни портретов новых героев — Гастелло, дважды героя Супруна, Тотмина, Мишупина, публиковались вереницы фамилий орденоносцев.

Врага били, жестоко били. Но, если судить по сводкам, враг, в свою очередь, крепко бил нас. И лез напролом.

В эти дни казалось, что все люди, очищенные от житейской накипи горем и ненавистью, забыли о бытовых неурядицах.