Олег Сидельников - Пора летних каникул

Люди вокруг продолжали жадно слушать, у них были голодные глаза и непонятные лица — чугунно-серые, влажные.

В толпе заплакал грудной ребенок. На него зло зашикали. Испуганная мать прямо на людях быстро сунула Крикуну грудь, и он замолчал.

Слова Сталина многопудовой тяжестью обрушивались на плечи, на голову. И в то же время не оставляла надежда: „Раз говорит он, он знает, что делать!“ Восхищала мудрая прозорливость вождя. „Как же сами-то мы раньше не сообразили, что захвачена огромная территория, что враг жесток и неумолим, вероломен, коварен, и надо осознать всю глубину опасности?!“

А репродуктор, похрипывая, выбрасывал странные слова — гортанный голос неровно рубил их на куски, и от этого даже самые простые фразы звучали веще, как откровение.

Он говорил — ив глазах людей светилась надежда. Он призывал теперь к героизму, учил драться за каждую пядь земли, драться до последней капли крови, а при вынужденном отходе — сжигать все, не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Надо создавать партизанские отряды, народное ополчение. В этой войне мы не одиноки: с нами народы Европы и Америки.

— …Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Все силы — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Да! Он не оставит нас. Он видит все, все предопределяет.

Репродуктор умолк. Но люди не расходились. Они все еще чего-то ждали.

Вдруг — шум, возня, раздались крики: „Пустите меня!..“ — „Врешь, гад, не уйдешь!“ — „“.Это же фашистский распространитель слухов, шпион. Сталин предупредил!..» — «Не шпион я… Бухгалтер».

Мы с Павкой ринулись в толпу, столкнулись нос к носу с Вилькой и Глебом, Вчетвером удалось протиснуться к месту происшествия. Дюжий дядя в спецовке заламывал руки за спину лысому толстяку. Дюжему помогало еще несколько мужчин и девушка с рассыпавшейся прической; они мешали друг Другу и особенно тому, кто заламывал руки. Толстяк был бледен как бумага и беззвучно разевал рот.

— Сука!..

— А гад… Нимецких литакив ждэ…

— Швидче, швидче… ось так.

Но вот толпа, словно по волшебству, раздалась, пропуская худощавого брюнета.

— Раздайсь, — негромко командовал он. — В сторонку, граждане. Посторонитесь…

Толпа повиновалась. Худощавый был в форме капитана госбезопасности.

— Что произошло, граждане? — спросил он тех, кто держал толстяка.

Здоровяк в спецовке, его помощники замялись. Выпущенный из крепких рук лысый дышал, как загнанная лошадь, вместо глаз — сплошные белки, полыхающие ужасом. Он ловил пухлой рукой, поросшей противными волосками, черную ленточку пеноне и никак не мог поймать. Пенсне, прицепленное к уху, покачивалось маятником.

— В чем дело? — повторил капитан.

Выручила девушка с растрепавшейся прической. Крикнула тоненьким голосом:

— Провокатора поймали!

Тут парня в спецовке словно прорвало.

— Радянську власть хайл… Вот стоим мы туточки, слухаем: Сталин речь говорит… А вин, шпиен, шкура, зараз ухи навострив. А як вождь сказав велики слова, значит, «Вперед, за нашу перемогу!», злыдень и каже… Не дюже громко, но щоб слыхать: «Вот як обернулось: раньше воевать на вражьей территории и малой кровиной, а теперь усе навыворот…»

Взорвались голоса:

— Так и сказал!

— Честное комсомольское!.. Лысый закрыл лицо руками.

— Спокойствие, товарищи, — чуть повысив голос, приказал капитан. — Расходитесь, товарищи. А вы, товарищи… — обратился он к свидетелям, — прошу со мной. — Пройдемте, гражданин.

Последние его слова, сказанные очень вежливо, пожалуй, даже вкрадчиво, относились к толстяку. Толстяка увели.

Это был первый враг, которого нам довелось увидеть. В глубине души, однако, брало сомнение: уж больно неказистый фашист. Досадно!

Весь вечер мы просидели в темноте на терраске, обсуждали события дня. Речь Сталина встревожила и одновременно вселила уверенность. Ведь он ясно сказал: сплотить силы для разгрома врага, для победы, фашисты скоро получат сокрушительный удар.

Против обыкновения, папа, сразу же после митинга, пришел домой. После обеда долго вышагивал по столовой, шептался с мамой. Захотелось узнать, в чем дело. Папа замялся, потом объяснил. Мама поступает в швейную мастерскую, хочет шить белье для красноармейцев, а ему это не по вкусу — кто будет дома хозяйничать?

Первый раз в жизни стало стыдно за папу. В такое время думать о дурацком хозяйстве! Тоже мне старосветский помещик выискался. Я подумал о том, что, в сущности, ничего не знаю об отце. Неужели он эгоист? Нет, не может быть!.. И вдруг мне пришла на ум другая мысль: «Дело не в швейной мастерской. Они от меня что-то скрывают».