Давид Каган - Расскажи живым

— Приказано везти раненых в Щучин, там медсанбат, — проговорил Дерябин, прервав молчание.

— Если там медсанбат, то оттуда и должны приехать, — говорю ему, вспомнив правило военно-полевой хирургии: «эвакуация на себя».

— Кто их знает, может и приедут. Я здесь сгружать не буду! В машине есть два места, если хотите, заберу вас и Томилина.

Дерябин вышел и скоро возвратился с двумя санитарами и носилками.

Снова тряска по дороге, снова рвущие боли в ноге, отчего подступает тошнота, а лицо и грудь покрываются потом.

В одиннадцать часов ночи приехали в Щучин. С крыльца больницы сбежали женщины в белых халатах, начали открывать борта машин, снимать носилки.

— Здесь что, медсанбат? — В голосе Дерябина слышно сомнение.

— Какой там медсанбат?! — сердито отвечает та, которая постарше. — Районная больница! И ни одной машины на случай эвакуации не оставили. Сами уехали...

В приемном покое нас записывают в журнал. Свободных коек нет, носилки установили на полу в коридоре.

— Ничего, и так неплохо! — успокаиваю я санитарок, которые начали было искать места. — Заснем до утра здесь. Попросите сестру сделать нам укол против столбняка.

Утро следующего дня, 26 июня, стало роковым для раненых Щучинской больницы. Проснулись от шума в коридоре. Уже светает. Медсестры, тревожно поглядывая на окна, разговаривают. Мимо пробежала медсестра, приподняла занавеску на окне и на вопрос «Что там?» — ответила: «Танки!» Возбуждение охватило всех. Из палат уже выходят в коридор и направляются к выходу те, кто способен передвигаться. Остальным предстоит остаться в совершенно беспомощном положении, лежа на койках или носилках. Стремление покончить с собой настолько сильно, естественно, что будь в руках пистолет, не задумываясь, нажал бы а курок.

— И у вас нет нагана? — в отчаянии спрашиваю Томилина, едва поднявшегося с носилок.

— Ничего нет, надо уходить! Прощайте! — Едва передвигая ногами, придерживаясь за стену, Томилин пошел к выходу.

Краем глаза смотрю ему вслед. Повернуться не могу, резкая боль в ноге появляется даже при движении головой.

Томилину не удалось уйти дальше порога. Через несколько минут его в обморочном состоянии, с белым лицом укладывают опять на носилки.

Подошел главврач больницы хирург Конрад. Он и сам взволнован, но старается успокоить остальных.

— В первую мировую войну я лечил и русских, и немцев, и поляков. Не посмеют они тронуть раненых! Я отвечаю за всех!

Его уверенный тон, крупная седая голова с выразительными чертами лица, энергия и искренность речи вселяют надежду.

Томилина и меня перенесли в палату на освободившиеся койки. Первая забота. — куда спрятать документы? Как бы чувствуя, что волнует больных, в палату вошла медсестра. Поправила постель, спросила, не нужно ли чего. Старается, улыбаться, но глаза влажны от слез. Зовут ее Ксеня. Она работает здесь год, после окончания Могилевской фельдшерско-акушерской школы. Мы с политруком переглянулись: «Своя, много расспрашивать нечего...»

— Спрячь или уничтожь! — говорит Томилин, отдавая ей свой партбилет и мои документы. Вместе с комсомольским билетом отдал и диплом.

Час спустя Ксеня вошла в палату и, виновато улыбаясь, протянула мне синюю книжку диплома.

— Может он вам еще пригодится! А все остальное сунула в банку и бросила в колодец!

Благодарно смотрю на ее наклоненную голову, волосы с прямым пробором, взволнованное бледное лиц.

— Спасибо! Добрая вы... Не знаете, что с вами будет, а о чужой беде раскинули умом.

Взглянула внимательно и, ничего не сказав, торопливо ушла.

Томилин присматривается к синей книжице. Его заинтересовал вкладыш: два листка бумаги с перечислением всех сданных за пять лет экзаменов и зачетов. Политрук измучился без папирос. Наскреб в кожаном портсигаре немного табака.

— Где бы бумажку взять? — спрашивает он, ласково разминая между пальцами мягкий край вкладыша.

— Да порвите и курите! — проговорил я, мысленно прощаясь со всем, о чем напоминает вкладыш. Десятки экзаменов, зачетов, много труда, волнений, радости. Сейчас эти листки годны лишь на курево.

Танки, что появились рано утром, послали, наверно для разведки, они быстро ушли. До полудня было тихо, а затем через Щучин хлынул поток немецких войск. Непрерывное гудение машин раздается под окнами больницы, доносятся громкие голоса, песни.

На короткие минуты забываюсь тяжелым сном. А хочется не просыпаться. Надо уснуть, крепко уснуть, и когда снова проснусь, то не будет ни боли в ноге, ни этой узкой палаты, ни немецких войск... Но бегство в сон не удается. Действительность сверлит мозг, жжет тело. Рядом с больницей какое-то препятствие, может быть воронка или мост через ручей, здесь гудение машин особенно резкое. «А-а-а-ля-ля» — победно кричат в кузове солдаты, переехав это место, и каждый звук их ненавистной речи бьет по нервам.