Григорий Коновалов - Истоки. Книга вторая

– Так когда же мы Германию победим? – и похлопал по своей морщинистой шее. – Когда?

– Россия поднимется быстро, потому что за рынки ее, за ее симпатии будут драться и Европа и Америка. Золотым дождем польются займы.

Михаил шагнул к вербовщику, чуть согнув свою широкую, сильную шею.

– У тебя есть в России брат? – кротко спросил Михаил.

– Ну, допустим, есть. И что? – Офицер поднял брови.

– А если его убьют из немецкого оружия?

– Значит, вас еще не расстреливали свои.

– У меня три брата. В них стрелять не буду и тебе не позволю!

…Били власовцы Михаила спокойно, будто вытряхивали пыль из матраца.

Очнулся под дождем. Кто-то волок его по грязи. Спиной почувствовал ребристые доски. Желтый свет смыл мокрую темень. Из чьих-то рук схватил зубами кусок хлеба с опилками. Проглотить мешала горячая сухость во рту.

– Спокойнее. Как твоя фамилия-то, товарищ? – спросил Силкин. Но Михаил уже был в беспамятстве.

Силкин и его товарищи уложили Михаила на нары, он, мечась в жару, упал на пол. Хотели поднять его, но человек с водянистым, раздутым лицом обругал их:

– Охота вам возиться с этим дерьмом! Рассказывал свой товарищ, что этот танкист, по фамилии Крупнов, ненадежный. Записная книжка его оказалась у немцев. Что он в ней писал, черт его знает…

Силкин постоял над Михаилом, пристально глядя в рябое, жаром взявшееся лицо, подсунул под затылок брезентовые рукавицы. Михаил метался, перекатывая голову по доскам. Через сутки он уже встал. Глаза его жутко мерцали, когда он изредка поднимал их на людей. А через день пришел в барак автоматчик и увел Михаила. Никто не знал куда.

У переправы под кустом ракитника умирал подросток, раненный осколком мины в живот. Санитарки хотели унести его на перевязочный пункт, но он тихо и скорбно попросил их не трогать его. Они положили перед ним кусок хлеба и поставили консервную банку с волжской водой. Тогда он, с усилием открыв глаза, сказал, чтобы они взяли на память его фотоаппарат.

– Как тебя зовут, хороший ты мой? – спросила конопатая санитарка и, остановив взгляд на его вздрагивающей верхней губе с едва заметным пушком, сказала: – Молчи, сынок, молчи. Тяжко ему, – обратилась к своей напарнице.

Лишь полчаса назад этот загорелый, заветренный подросток, в тельняшке и бескозырке на светлых кудрях, посадил их в свою моторку, чтобы перевезти на остров. Лодка жалась к правому крутому берегу, из щелей и траншей махали руками солдаты, знали эту моторку и ее капитана, тонкого рослого подростка. Там, где Волга влизывалась в дынной желтизны берег, парнишка повернул моторку носом на гребешки волн. Знобящим ветерком потекла навстречу заволжская синь. За Стрелецким храмом четыре взметнувшихся водяных смерча оконтурили катер. Парнишку оторвало от руля и кинуло на слани под ноги санитарок. Он по-кошачьему вскочил, вцепился в руль. Зачерпнул воду, плеснул на пылавшие щеки, смущенно глянув на женщин. Мотор не заводился. Волны гнали лодку вниз, наискосок к берегу, занятому немцами. Мины все ближе дыбили столбы воды. Парнишка греб изо всех сил, вздрагивая спиной, когда взрыв мин обдавал его холодными брызгами. Он боялся, но озорно косил глаза на санитарок. Моторку несло на мель. А на мели железная баржа, настигнутая бомбой, осела у берега. Вот ее борт, выше ватерлинии рваный, с ожогами по краям. Будто железная гангрена… Мина разворотила борт катера. Потерявшего сознание парнишку вынесли женщины на галечный песок, положили под ракитой умирать.

Подошла Юлия. Во время только что отгремевшего массированного налета воздушной эскадры Юлия потеряла все, осталась в платье и шерстяной кофте. Сама не понимала, почему, выбегая из шатающегося домика, унесла портрет отца, замок, а корзину с продуктами забыла. Не заперев двери, пошла, положив ненужный теперь замок в карман платья.

Юлия нагнулась, опустилась коленями на хрустящую гальку, сняла с себя вязаную кофту, подложила под неловко завалившуюся светло-кудрявую голову парнишки. Что-то близкое и в то же время чужое было в заострившемся, с высокими скулами лице, стушеванном тенью ракиты.

– Женя, – позвала Юлия.

Женя не слышал… Он с Леной гребет изо всех сил, а в лодке лежит кто-то, до чуба прикрытый брезентом. Грести все тяжелее, потому что прицепили огромный плот, а на плоту люди, люди, люди. И они кричат, а он боится оглянуться. И еще боится убедиться, что в лодке лежит отец, прикрытый до чуба брезентом. И он еще живой и мертвый одновременно. И Женя вот-вот навсегда будет с ним. Его так и тянет поднять брезент и припасть лицом к щеке того, кто лежит под брезентом, но делать этого нельзя, потому что это конец. Чьи-то горячие руки, спасая его, сжимают голову Жени, поворачивают лицом к городу. Не плоты, а весь горящий берег перевозят они с Леной за реку. Глянул на отца, а вместо него – бескрайняя синь… С этой синью он и слился, растворился в ней, как и отец когда-то в Испании.