Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу Сельская молодежь), т.2, 1981 г.

Приблизившись к Шумову, человек вновь остановился, на этот раз почти рядом, но несколько сзади, и сказал ни к чему не обязывающие слова, сказал, чтобы услышать ответ, голос и убедиться окончательно:

— Господин хороший театром интересуется?

Шумов повернулся неторопливо, и хотя подошедший человек внешне не имел почти ничего общего с тем Максимом Пряхиным, которого видел он в последний раз два десятка лет назад, ошибиться было невозможно — слишком хорошо знали они друг друга в свое время. И потому именно изо всех, кого мог он встретить в этом городе, Андрей Шумов меньше всего хотел встретить Максима Пряхина.

В жизни нередко происходит такое, что показалось бы неправдоподобным в сценарии. Искусство — пленник типического; в жизни закономерности пробиваются через хаос случайностей, и далеко не всегда мы знаем, что сулит случай. Но в данном случае Шумов не сомневался: ему не повезло.

— Здравствуй, Максим, — сказал он, готовясь к худшему.

— Угадал? — усмехнулся Пряхин.

— Как не узнать старого друга! — ответил Шумов, удивляясь, однако, переменам, происшедшим во внешности Максима.

Пряхина помнил он красивым той народной простой красотой, что обращает на себя внимание не правильностью и законченностью черт, а сочетанием здоровья и мужественности. Андрей хранил в памяти серые, с неустрашимым блеском глаза, русый вьющийся чуб над покатым чистым лбом, нос с горбинкой и обтянутые матовой кожей скулы... Теперь же перед ним стоял рано постаревший человек, которому можно дать все шестьдесят, хотя был он лишь на пять лет старше Андрея. Лихого чуба нет и в помине, короткие полуседые волосы заметно поредели, щеки и лоб покрылись сеткой глубоко врезавшихся в кожу морщин, а нос обострился и отвис. И только в прищуренных колючих глазах угадывались не оставившие этого человека былые страсти, как ни глушили их годы, ни размывала желчь жизненных разочарований.

— Друга? — переспросил Максим.

Серебристая паутинка кружилась на ветру. Пряхин протянул руку, поймал паутинку, сдул с ладони.

— Видал? Так и дружба наша...

В этом жесте и в этих словах был он весь. Всегда обожал он такие эффекты, доискиваясь смысла вещей в поверхностных их отражениях. Но хорошо уже то, что сравнил он эту мелькнувшую и исчезнувшую паутинку с прошедшей дружбой, а не с его, Шумова, жизнью, которую сейчас, как и паутинку, держал Максим в руке, и от него зависело, оборвать ее или выпустить в прозрачный осенний воздух. Ибо Пряхин был, пожалуй, единственным сейчас в городе человеком, кто звал не биографию Шумова — биографии-то последних лет он как раз и не знал, — а самую суть его, единственным, кого нельзя обмануть ни легендой, ни документами с настоящими немецкими печатями и штампами.

Дорого дал бы Шумов, чтобы избежать встречи с Максимом, но она состоялась, и нельзя было этого изменить. Смерть положила руку на плечо, и, словно стараясь стряхнуть ее, он поправил лямку вещмешка и провел ладонью по шинели.

Движение показалось Максиму угрожающим.

— Думаешь пальнуть в меня? Из кармана?.. Звук, конечно, приглушит, а шинель попортишь, продырявишь. Хотя, с другой стороны, жизнь, она дороже...

Говорил он серьезно, будто в самом деле прикидывал, стоит ли стрелять Андрею.

— Зачем мне убивать тебя?

— А по глупости, — охотно пояснил Пряхин. — По глупости люди, между прочим, много зла делают. Особенно когда за идею стараются.

— Сколько мы не виделись, Максим?

— Давненько.

— Время меняет людей.

— Бывает, — согласился Пряхин. — Да не нас с тобой.

— Переубедить тебя, сам знаешь, трудно. Ты всегда отличался ослиным упрямством, — сказал Шухов резко, понимая, что мягкостью Пряхина не проймешь.

И тот не обиделся.

— Это точно. Против вашей демагогии стоял твердо... Так зачем, Андрюша, в город пожаловал? Давно в театрах не бывал?

— Я попал в плен, и меня отпустили...

— Отпустили? Тебя? Немцы? Неважно, выходит, у них с бдительностью... Совсем неважно. Просто поверить не могу. Думаю, врешь...

Встречу эту, во многом определившую дальнейшую судьбу Шумова, автор сценария представлял себе совсем по-другому, как, впрочем, и Лаврентьев, который сидел теперь в удобном, но захламленном номере гостиницы.

Лаврентьев сидел и смотрел на ходившего по комнате режиссера. Он мало чем напоминал описанного молодой актрисой «самодовольного меланхолика», выглядел человеком явно эмоциональным и (этого Лаврентьев не знал) как по характеру, так и вследствие определенных жизненных обстоятельств вовсе не был склонен к самодовольству.