Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах

— Спасиба, — говорю я, кончив есть. Женщина берет пустую тарелку из моих рук.

— Пожалуйста, — просто отвечает она.

Солдаты, не двигаясь, смотрят, как я направляюсь к выходу. В сенях стоят несколько ульев. Женщина, которая угостила меня супом, идет за мной следом, чтобы открыть мне дверь. Я жестами прошу ее дать мне меду для моих товарищей. Женщина дает мне рамку, и я выхожу за порог.

Вот так все было. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, не вижу в случившемся ничего странного. Наоборот, мне это кажется естественным, ведь изначально отношения между людьми и были такими естественными. После первой мгновенной растерянности все мои действия были непроизвольными, я не испытывал никакого страха и ни малейшего желания защищаться или нападать. Все было очень просто. И русские чувствовали то же самое — я это знал. В этой избе между мной, русскими солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем-то большим, чем перемирие. И это было не просто уважение к силе другого, какое испытывают звери в лесу. На этот раз вышло так, что люди сумели остаться людьми. Кто знает, где теперь эти солдаты, женщины и дети? Хочу надеяться, что война всех их пощадила. И пока мы живы, никто из нас не забудет, как мы себя тогда повели. Особенно дети. Если это случилось однажды, значит, может и повториться. Я хочу сказать, что это может повториться с бесчисленным множеством людей и стать привычкой, образом жизни.

Вернувшись к товарищам, я повесил рамку с сотами на ветку, и мы все их съели, каждый по кусочку. Я огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись от грез. Солнце исчезало за горизонтом. Я проверил пулемет и две оставшиеся обоймы. И тут на пустынных улицах показалась группа вооруженных людей. Они были в белых маскировочных халатах и шли по улице спокойно, уверенно. Наши? Немцы? Русские? Они остановились в нескольких метрах от нас. Видимо, заколебались. Потом мы услышали русскую речь. Я приказал своим следовать за мной и побежал между избами и огородами. Антонелли и Менеголо бежали следом, неся пулемет. Остановились перевести дух. Все смотрели на меня в растерянности, словно ждали, что я сотворю чудо. А я понимал, что положение наше отчаянное. Но сдаваться мы не собирались. У одного из альпийских стрелков, не помню уж какой роты, оказался ручной пулемет, но без патронов. Тут другой солдат подошел ко мне и сказал:

— У меня осталось патронов сто.

Встав за изгородь, я выпустил две обоймы по группе русских солдат, потом передал ручной пулемет одному из альпийцев.

— Веди огонь ты, — сказал я ему.

Он открыл огонь из-за частокола, но тут же со стоном упал к моим ногам — пуля угодила ему в голову. Снова я сам стал стрелять из ручного пулемета. Но кончились патроны. У Антонелли тоже иссякли боеприпасы, и он стал поспешно разбирать пулемет и закапывать части в снег. Наша рота лишилась последнего станкового.

— Мужайтесь, — сказал я. — Приготовьте ручные гранаты, орите что есть сил и не отставайте от меня.

Мы выскочили из-за частокола. Горстка солдат. Но мы кричали и шумели за целый взвод и непрерывно метали гранаты. Не знаю, сами ли мы проложили себе путь или русские пропустили нас, но только мы все спаслись. Мы добежали до откоса железной дороги и юркнули вниз в водосточную трубу. Я высунул голову наружу: снег был усеян трупами наших солдат. Автоматная очередь прошла у меня прямо над каской.

— Назад, назад! — крикнул я.

По одному мы вернулись к насыпи. Я ринулся в маленькую балку и побежал по дну. Мои товарищи не отставали ни на шаг. Я проскользнул вдоль кустов, и тут сзади на нас обрушился град пуль. Наконец мы добежали до тех самых изб, откуда утром русские вели огонь из противотанковых орудий. Ненадолго остановились там, чтобы перевести дух и оглядеться. Пока все целы и невредимы. Откуда-то выскочил лейтенант Пендоли.

— Ригони! — крикнул он. — Ригони, помогите вынести капитана, он ранен.

— А где же остальные?

— Больше никого нет, — ответил лейтенант Пендоли.

— Пошли за капитаном, — сказал я солдатам.

Но из ближних изб, из-за плетней, с огородов выскочили десятки русских солдат и открыли беглый огонь. Многие из моих товарищей упали, остальные вскарабкались на железнодорожную насыпь и снова попали под обстрел. Еще двое или трое упали навзничь. Я тоже кинулся к насыпи. Пули громом били о рельсы, высекая из них искры, но мне удалось перекатиться через насыпь вниз. Я — последний из уцелевших — полз вместе со всеми по снегу. Но русские вновь появились на откосе и повели стрельбу. Я помчался из последних сил, то и дело проваливаясь по колено в снег. Бежал по открытой местности под огнем русских, и каждый мой шаг сопровождала пуля. «Вот он, наш смертный час, — беспрестанно повторял я, словно заевшая пластинка. — Вот он, наш смертный час. Вот он, наш смертный час».