Юрий Стукалин - Последний защитник Брестской крепости

Хорн достал из кармана брюк белоснежный платок, вытер им вспотевший лоб.

— Я был в первых рядах, когда все закончилось. Едва рассеялся дым, мы ворвались в отсек Зная почти наверняка, что сопротивления нам оказать некому, мы все равно крепко сжимали в руках карабины, готовые стрелять на любое движение. Осторожно перешагивая через трупы русских солдат, мы осмотрелись. На первый взгляд живых не осталось. Да и не могло остаться! Взрывы искорежили стены, посекли их осколками. Кругом валялся битый кирпич. Я еще раз осветил фонариком помещение, заметил в углу трещину. Даже скорее не трещину, а небольшой, очень узкий лаз. Видимо, взрывы повредили кладку, образовав дыру. Дым и поднятая пыль рассеивались, и мне показалось, что на полу возле лаза проглядывают припорошенные пылью маленькие следы. Подошел поближе, посветил в дыру, и мне почудилось там какое-то движение — показалось, что заметил маленький силуэт, нырнувший в темноту подальше от луча фонарика. Попытался пролезть в эту дыру, но она была слишком маленькой даже для худого мужчины. Может, это был ребенок?! Сердце мое бешено забилось. Я отпрянул, мурашки побежали по моей спине. Откуда тут среди этого безумия мог взяться ребенок?! Здоровые мужики и то загибались в этом аду. Немного успокоившись, я лег на пол и еще раз посветил вглубь. Ничего, кроме темноты и мрака, и только могильный холод тянул оттуда. Взрыв гранаты открыл проход в какие-то другие катакомбы. Я никому не стал рассказать о своей находке. Зачем? Если виденное мной не галлюцинация, то какое вермахту дело до ребенка. Не воевать же с ним.

Освещая помещение фонариками, мы начали проверять тела. К нашему великому удивлению, один русский все еще дышал, но был без сознания. Кто-то из пехотинцев приставил карабин к его лбу и хотел нажать на спусковой крючок, но я остановил его. «Этот русский дрался, как настоящий солдат, и достоин хотя бы толики уважения». Я пострадал в этой схватке, были убиты мои друзья, и я злился на всех русских, но, видимо, оставалось во мне еще что-то человеческое, не изгаженное той войной. «Паренек прав, — поддержал меня подошедший капитан. — Вытащите раненого и окажите медицинскую помощь».

Вместе с другим солдатом мы понесли русского наружу. Но тот лаз все еще не давал мне покоя. Какой-то потусторонний страх сковывал меня, я шел на ватных ногах. Оказавшись на улице и вдохнув свежий воздух, я немного успокоился, но все равно чувствовал некоторый неприятный холодок.

Русского положили на землю, и его начал осматривал санитар. Вокруг столпились пехотинцы. Собаки злобно гавкали и рвались с поводков, как будто наша ненависть к этому русскому передалась им.

Красноармеец выглядел очень плохо. Множество осколочных ранений, два пулевых. Ко всему прочему, он был контужен, из ушей текла кровь. Мужчина средних лет с абсолютно седой головой.

Многие жаждали расправы и хотели его расстрелять тут же. Они недоумевали, для чего над русским «колдует» санитар. Ведь у нас после этого боя были серьезные потери, многие лишились друзей, в том числе и я. Но капитан остановил их, сказав: «Если каждый из вас будет хоть чуточку так же отважен, как этот солдат, то к ногам Великой Германии падет весь мир». Галдеж сразу смолк Ненависть не прошла, но русского оставили в покое. Этим русским были вы, господин Кожевников.

Толстяк снова взял бокал с минеральной водой и сделал большой глоток. В зале по-прежнему стояла полная тишина. Никто не двигался. Не каждый день можно было лицезреть такую странную картину — два бывших врага стоят друг перед другом.

— Все время я помнил о вас, — продолжил Хорн. — И когда мы замерзали зимой сорок первого, и голодной весной сорок четвертого, когда мы гнили в грязных окопах. Я помнил о вас и говорил себе: «Ты должен держаться, Матиас, как тот русский в крепости». Мне было стыдно признаться себе, но я старался равняться на вас. Во время тяжелых испытаний воспоминания о вашей храбрости стали для меня стержнем, внутренней опорой…

По залу понесся тихий ропот. Все шепотом обсуждали только что услышанное. Исповедь немца тронула сердца многих, находящихся в зале. На войне всякое случалось, порой вовсе невероятное, но даже фронтовики слышали подобную исповедь впервые. Только Кожевников продолжал стоять, холодно глядя сквозь немца.

Все подумали, что толстяк закончил свою речь, но он заговорил снова:

— Высшему командованию было доложено, что Брестская крепость пала. Солдаты могли расслабиться и свободно разгуливать по Цитадели. Наши войска уверенно продвигались вперед, к Москве, а я волею судеб после ранения остался в караульном батальоне. Видимо, так решила распорядиться судьба.