Егор Лосев - Резервисты

В последний год повестки из армии стали приходить, на медосмотры всякие, психотесты, проверки. На первой же беседе солдатка спросила советский адрес.

Ну Данька ответил, мол, улица Кораблестроителей.

У солдатки аж зубы лязгнули. Минут пятнадцать тужилась: кара-бара-рара, повтори еще раз. Насилу записала.

Армия пацану, ясное дело, — романтика. Но это только у Окуджавы в песнях армия такая веселенькая: «Иду себе играю автоматом, как просто быть солдатом». А в жизни, рядом со школой — больница стоит. Вертолетная площадка как раз через дорогу. Периодически плюхалась туда зеленая туша «Ясура», из который перегружали в «амбулансы» раненых: забинтованных, окровавленных, иногда стонущих. Пацаны бегали поглазеть, а потом обсуждали, тем более у многих старшие братья там, «на линии». [29] Налинии — в Ливане (сленг.).

Вот тебе и романтика.

— Вы поняли, почему запрещено ездить на попутках? — разогнал мысли голос лейтенантши. — Помните, совсем недавно из-за этого погиб солдат Нахшон Ваксман.

— Снаружи, в колонну по трое, — меланхолично протянул сержант и повысил голос: — Двадцать секунд!

Угревшиеся в сухости бойцы с грохотом ломанулись за дверь. В оранжевом свете прожекторов струи дождя походили на трассеры.

Лицо сержанта искажала напряженная работа мысли, обычно ничего хорошего не сулившая. Взвод преданно поедал глазами начальство.

— Кто умеет играть на гитаре, выйти из строя.

Данька, про эти штучки предупрежденный друзьями, молчал, да и на гитаре все равно играть не умел, что в общем-то значения не имело.

Трое добровольцев шагнули вперед. Сержант нахмурился:

— А на других струнных инструментах?

Вышли еще двое.

Сержант осклабился:

— Для начала на швабрах в сортире поиграйте, чтоб через пятнадцать минут блестело все! Остальные свободны.

До заступления первой смены в караул оставался час. Наступило личное время.

У телефона-автомата завивалась очередь. Хрюша сжимал в руках трубку. За ним нетерпеливо приплясывал Каркуша. Данька прислушался.

— Батя, — кричал в трубку Хрюша, — у нас все путем. Нас гребут, но мы крепчаем, курево кончается, пиши номер полевой почты… да, блока хватит…

Данька сосчитал народ в очереди, понял, что сегодня позвонить не светит, и уныло потащился в душевые.

Горячая вода пропала на второй день службы. Однажды они все четверо, набравшись мужества, помылись холодной, но больше на такой подвиг духу не хватало. Удостоверившись в том, что вода из трубы идет ледяная, без намека на потепление, Данька шагнул в туалетную кабинку.

Поход в сортир заменял вечернюю сказку. Дверь и стены покрывала густая роспись, чтение которой превращало справление естественных нужд в познавательнейший процесс. Данька повесил винтарь на крючок, спустил штаны и погрузился в чтение.

В основном это были различные армейские мудрости, но попадались и неожиданные находки.

В центре двери красовался уже знакомый русский стишок про барашка.

Вопрос, с какого бодуна неизвестный новобранец вывел на сортирной двери произведение Корнея Чуковского, мучил Даньку уже два дня, с момента открытия этого образца настенной живописи. До разумного объяснения он так и не додумался. Зато дурацкий стишок вертелся в голове постоянно.

Пониже стишка помещалась наклейка с призывом экономить туалетную бумагу и использовать обе ее стороны. Шутка это или нет, было неясно, армия вещь непредсказуемая.

Частично скрытый наклейкой, выделялся написанный красным фломастером перевод на иврит песни «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой». Под песней извечная армейская мудрость призывала испражняться помедленнее, чтобы за это время прошел как можно больший срок службы.

Остальное дверное пространство занимала пошлятина и рисунки соответствующих органов, а также наглядные инструкции по их применению.

На правой стенке было начертано набившее оскомину выражение: «У каждого шаббата есть исход шаббата». Это к тому, что в шаббат солдат нельзя наказывать, вот и ходят инструктора да ворчат, подождите, мол, суббота закончится…

Снизу синела приписка: «А у каждого инструктора есть домашний адрес». Это намек на встречу с инструктором на гражданке.

В дверь грохнули и недовольно напомнили:

— Але! Тут очередь!

Пришлось закругляться.

Начкар — хмурый очкастый капитан — вышагивал вдоль строя, обходя лужи. Вся его нахохлившаяся фигура — шея, втянутая в воротник, руки, засунутые глубоко в карманы куртки-американки, — излучала недовольство. За ним тащился дежурный сержант.