Петр Лебеденко - Холодный туман

— Господи! — Полинка скрестила руки на коленях, тоскливо покачала головой. — Прости меня, Денисио. Мне, наверное, не стоило задавать тебе такие вопросы. Но ведь я ничего не знала.

— Куда же от этого уйдешь, — сказал Денисио. — Все это страшно. В такое время мы живем. — Он с минуту помолчал, потом встал, два-три раза прошелся по комнате, остановился у окна и, не оборачиваясь, проговорил: — Меня мучает и другое, Полинка. Ни с кем я со своими раздумьями не делился, а с тобой поделюсь… Сейчас там, где Федор, идет такая же битва, как в Испании. Только еще больших масштабов. И каждый летчик там на счету. Не стану хвалиться, но ты сама понимаешь: у тех, кто дрался с фашистами в Испании, накоплен большой опыт. Особенно, что касается тактики ведения боя… А я вот здесь в тылу. Почему? Почему я здесь, а не там? Я подал начальству уже с десяток заявлений с просьбой отправить меня на фронт. А мне говорят: «Ты нужен здесь». Все это ерунда, Полинка. Инструктором может быть любой, более или менее грамотный летчик. Не верю я этому «ты нужен здесь…» Тут что-то другое…

— А что может быть другое? — спросила Полинка.

— Точно не знаю. Но предполагаю самое плохое… Да, самое плохое, о чем страшно даже подумать. Сейчас я тебе скажу, о чем я думаю даже ночами. Их разных источников мне известно, что многих, очень многих! — слышишь, Полинка! — наших интернационалистов, воевавших в Испании, сослали в лагеря, а некоторых расстреляли.

— За что? — вскрикнула Полинка. — Не может этого быть! Ссылают и расстреливают явных врагов народа. Ты говоришь что-то не то, Денисио. В это трудно поверить.

— Да, в это трудно поверить, — вслед за ней повторил Денисио, — я и сам долго не верил. Но два месяца назад мне передали письмо моего товарища, тоже летчика, тоже воевавшего в Испании, Ивана Тимофеева, которого там называли Йоганом. Сейчас он в лагере, за колючей проволокой. Он пишет, что в том лагере одних только летчиков из нашей Испанской эскадрильи восемь человек. И много танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Враги народа? Он пишет, будто ходят слухи, что расстреляли генерала Дугласа, нашего Смушкевича, который был в Испании главным военным советником по авиации… Враги народа?! Я собственной жизнью могу поручиться за каждого из них. Собственной жизнью — я говорю это не для красного словца. Когда расстреливали Тухачевского и его друзей, я, как и все, верил: враги народа… Заговор… шпионаж… Но вот Смушкевич, Йоган, летчики-интернационалисты, танкисты-интернационалисты, артиллеристы — тоже враги народа?

Денисио подошел к столу, с яростью ударил по нему кулаком.

— Я ничему этому теперь не верю, Полинка! Ничему.

Она испуганно взглянула на окно, и хотя там была тишина и стояла непроглядная темень, шепотком спросила:

— Тише, Денисио. Мне страшно. То, о чем ты говоришь, не укладывается в моей голове. Что-то чудовищное. Если бы обо всем этом говорил не ты, а кто-то другой, я бы выгнала его из дома. Я подумала бы, что передо мной какой-то провокатор. Но ты… Ты сказал, что в отношении себя предполагаешь что-то плохое, о чем страшно даже подумать. Что же ты предполагаешь, Денисио? Ты можешь мне об этом сказать?

— Да, могу. Понимаешь, во мне все сильнее и сильнее крепнет чувство, будто кто-то постоянно за мной наблюдает, присматривается ко мне, исподволь изучает меня, будто каждый мой шаг кем-то контролируется. Конкретно я ничего не знаю, никого, наблюдающего за мной, ни разу не видел, но отмахнуться от своего чувства не могу. Меня это угнетает, Полинка, я живу будто на вулкане… Йоган мне пишет (письмо его мне передали тайно мои друзья): «Я после Испании был в летной воинской части, ко мне прекрасно относились и рядовые, такие же, как я летчики, и командиры. Больше того, командир нашего истребительного полка не раз говорил на разборах полетов: „Нельзя пренебрегать опытом авиаторов, дравшихся в Испании. Их опыт надо брать на вооружение, как самый ценный опыт“. И обращался ко мне: „Надеюсь, лейтенант Тимофеев всегда будет готов поделиться тем, что он приобрел в боях с фашистами…“ Но вот однажды, глухой ночью, в дверь моей квартиры громко постучали, вышел в прихожую и увидел двух человек в форме. Они сказали: „Быстро собирайся“. „Куда?“ — в недоуменьи спросил я. Мне грубо ответили: „Там узнаешь“. А потом допросы, мягко говоря — с пристрастием (если удастся, я обо всем напишу тебе подробнее), и вот я здесь…»

Иван Тимофеев… Если бы ты знала, что это за человек! В свои двадцать лет он уже вступил в партию. А как он дрался! «И вот я здесь», пишет он. Значит, может придти время, когда и я окажусь там. Могу ли я об этом не думать?