Петр Лебеденко - Холодный туман

Вероника сказала:

— Завтра уезжаем. Весь наш курс медсестер — двадцать семь человек. Если б ты знала, Полинка, как я рада! Да ты не хмурься, обещаю тебе писать. Ну, не каждую неделю, но раз-два в месяц — обязательно.

Марфа Ивановна тут же принесла из своего тайничка бутылку вишневой наливки, несколько штук шанежек, поставила все это на стол, сказала:

— Значит, по-русскому обычаю, сделаем проводы. Так, дочки мои дорогие? И штоб все там у тебя, Вероника, хорошо было. И штоб вернулась ты сюда невридима и здоровьем не пошатнувшись, вот така ж, как сейчас.

— Спасибо, Марфа Ивановна, — сказала Вероника. — Постараюсь.

Они засиделись далеко за полночь, что-то вспоминая, о чем-то мечтая, что-то загадывая. Вероника как никогда была оживлена, смеялась, сидя рядом с Полинкой, то и дело обнимая ее и часто повторяя:

— Ты мне будто сестра, Полинка. Ты мне будто родная сестра. Я все время буду о тебе думать. — Заглядывала ей в глаза и спрашивала: — А ты? Ты будешь обо мне думать? Ты ни за что на меня не обижаешься? Ты уж прости меня, сестренка… Прости, ладно?

— Да за что? — спрашивала Полинка, удивляясь. — Ты ничего плохого мне не сделала. За что же я должна тебя прощать?

И Марфа Ивановна говорит Веронике:

— Ты иди на войну с чистой душой, дочка. Никому зла ты не сделамши, значит, и спокой у твоей души должон быть.

Вероника кивает головой: «Спасибо, спасибо вам», а самой хочется во весь голос закричать: «Да нет же, нет, вы ничего не знаете! Виновата я и перед Полинкой, и перед своей совестью. Потому и на фронт рвусь, чтобы очиститься!»

Все эти дни — после того, как она объявила Валерию о скором отъезде на фронт — в доме у них было так, словно в нем жили два враждующих лагеря. Самому-то себе Валерий мог честно признаться: расставание с Вероникой его не очень-то и печалит, наоборот, он был уверен, что как только Вероника покинет Тайжинск, ему легче станет жить. Дело в том, что она уже несколько раз в ультимативной форме требовала: он должен добиться, чтобы его среди других летчиков отправили на фронт в первую очередь. Иначе…

— Что — иначе? — спрашивал Валерий, заранее зная ее ответ.

Она решительно отвечала:

— Иначе — перед тем, как мне уехать, я обо всем расскажу всем летчикам. Пусть вся эскадрилья узнает, кто есть кто. Кто есть начальник штаба, кто есть ты…

— И кто есть ты? — перебивал он ее.

— Да. И кто есть я. Можешь не беспокоиться, у меня хватит сил перенести то, что заслужила.

Он и верил ей, и не верил. Иногда ему казалось: она просто пугает его, ей доставляет удовольствие видеть, как он с одной стороны боится разоблачения, а с другой — и в не меньшей степени, его пугает даже мысль о том, что ему придется отправиться в действующую армию. Несколько раз он спрашивал у самого себя: «Чего Вероника хочет? Почему с таким упорством добивается его отъезда на фронт? Что это ей даст?»

Ответить на эти вопросы он не мог.

А Вероника?

А Вероника была твердо уверена в том, что они оба обязаны идти воевать. О-б-я-з-а-н-ы! Только так они могут искупить свою вину, свое моральное падение, свое п-р-е-д-а-т-е-л-ь-с-т-в-о. Только так. Другого выхода у них нет. И быть не может.

Сегодня утром она ему заявила:

— Или мы сейчас вместе с тобой идем к Мезенцеву, и ты при мне вручаешь ему просьбу об откомандировании на фронт, или… Ты все понимаешь?

Он все понимал. Ее решительный вид говорил ему, что это последнее ее слово. Она будто свихнулась от своих дурацких мыслей об искуплении, вон какими злыми глазами она на него смотрит. Как на врага. Будто никогда и не было в их жизни любви друг к другу, будто они всегда были чужими.

Он пошел ва-банк:

— Тебе ведь придется признаться, что ты — шлюха. Продажная шлюха.

— Конечно, — ответила Вероника. — От этого никуда не уйдешь.

— И ты должна будешь сказать, что отдалась Мезенцеву по личному своему желанию. — Он зло рассмеялся. — Не я же упросил тебя ложиться с ним в постель. Ты, наверное, только и мечтала об этом, когда шла к нему.

— Какая же ты сволочь! — презрительно, однако внешне спокойно сказала Вероника.

— И кто тебе поверит, — продолжал Валерий, — будто я просил тебя идти к Мезенцеву? Ведь все знают, какой он бабник, и чтоб муж посоветовал своей жене отправиться к этому бабнику, да еще в полуночный час… Ха-ха-ха! Все куры в Тайжинске подохнут со смеху, если такое услышат.

— Они подохнут не только от этого, — сказала Вероника, взглянув на Валерия ненавидящими глазами. — Они подохнут в ту минуту, когда услышат, как храбрый, мужественный, героический летчик Трошин навзрыд рыдал вот такими слезами, узнав от своих друзей, что его могут послать на фронт… Вот так-то, бывший мой муж. Да, да, не пяль на меня удивленные глаза, именно бывший. Неужели ты не понимаешь, что женщина многое может простить мужчине, но только не его трусость, которая вызывает презрение? А это одно из самых сильных чувств. Ты этого не понимаешь? Раньше я тоже этого не понимала. До т-о-й ночи… Но теперь… Если даже мне доведется пройти войну и вернуться оттуда живой, к тебе я никогда не вернусь. Никогда, слышишь? Никогда, никогда!