Петр Лебеденко - Холодный туман

— Значит, Булатов…

— Подожди, Денисио. Драка-то общая еще продолжалась. Да какая драка! Комэск приказывает: «Давай опять в карусель, Микола!»

А я и сам вижу: наседают фрицы, остервенели, сволочи, по двое, по трое кидаются на каждого нашего, как голодные псы. Мельком окинул я своих, сердце замерло: треть полка уже нету, а бой еще в самом разгаре, и фрицев еще тьма-тьмущая, и чем все это кончится, можно только предполагать: хорошим кончиться не может.

Между тем Булатов приказывает: «Подзорова видишь? Прикрой его, он без своего ведомого». Подзоров — комэск третьей эскадрильи, мировой мужик, отчаюга, душа-человек и летчик божьей милостью, но как же я могу идти на его прикрытие, бросив своего командира.

Я отвечаю Булатову:

— Я вас прикрываю, командир. Двоих сразу не могу…

Вежливо отвечаю, хотя и предвижу грозу. Предвижу потому, что очень хорошо знаю характерец своего комэски. Душа-то он, человек — душа, да только уж если решит что-нибудь, то лучше не лезть со своими советами да возражениями. Сразу вспыхнет, как тротил. Особенно в бою.

Д а-а… Предвижу, значит, я эту грозу, но комэска из виду не теряю ни на миг, так как в драке один миг — это и есть жизнь или смерть, такие вещи ты, Денисио, и сам отлично знаешь… И вот слышу в шлемофоне… Что ты думаешь я слышу в первую очередь? Мать-перемать? Крик на все небо? Ничуть не бывало. Слышу я такой это протяжный вздох, будто человек долгое время задерживал дыхание, а потом задерживать стало ему уже не под силу, вот он так протяжно и вздыхает. Однако я знаю точно, что должно за этим последовать. Сейчас Булатов тихо, очень тихо спросит: «Разрешите узнать, Череда, кто из нас двоих командир — вы или я?» А? Вот в этом и заключается основное. В интонации, понимаешь? Именно в ней, в интонации — я вижу, как на экране, лицо командира, его глаза, продольную складку меж бровей, слегка вздрагивающие желваки. И уж потом я услышу все остальное.

— Сильное? — спросил Денисио.

— А ты думал как? Короче говоря, хотел я этого или нет, но пришлось мне отвернуть от Булатова, и я пошел за Подзоровым. Не хвалясь скажу: опоздай я на три-четыре секунды, задержись рядом с Булатовым — Подзорова не было бы. Как я успел отсечь падающего на него «фоккера» — и сам не знаю. До этого я в той шайке, что налетела на нас, «фоккеров» вообще не видел… Ну; ладно. Дело — в другом. Срубил я этого фоккера и как-то невольно начал оглядываться по сторонам: где Булатов?

— Эх, Денисио, Денисио! Вот если б довелось тебе, не дай Бог, увидать, как гибнет в бою твой лучший друг или брат, или отец… Да что говорить, все равно словами ничего не скажешь. Тут понять надо…

— Я понимаю, Микола, — Денисио приостановился, закурил, взглянул на небо. — Я понимаю. Увидать не довелось, но… В первые дни войны погиб мой отец. Тоже летчик. На «бомбере» летал.

Микола тоже приостановился.

— Прости, брат. Не знал я.

— Ничего. Срубили Булатова в той драке?

— Срубили… Вогнал я, значит, этого «фоккера» в землю, оглянулся по сторонам — где комэск? И сразу увидал: падает «ишачок» Булатова, падает почти отвесно, вместо левого крыла — обрубок, будто воронье вырвало у сокола это крыло, фонарь разбит, от руля поворота одно решето осталось. Рванул я свою машину к Булатову, зачем — и сам не знаю. Наверно, подумал: если выпрыгнет комэск — прикрою, немцы ведь любят, падлюки, пускать трассы по парашютам. Не в летчика, понимаешь, целят, а в парашют, прострочат его, вот летчик и падает на землю, как куль с песком…

— Дальше-то что?

— Лучше б никакого «дальше» не было, Денисио. И двух-трех секунд не прошло, как вспыхнул «ишачок» комэски, и потянул за собой полосу дыма. И слышу я, вот так слышу, будто рядом, над самым ухом, кричит Булатов: «Микола! Мико-ола-а!» Падает его горящий «ишачок», я пикирую рядом, в глазах у меня ночь, а комэск все кричит: «Мико-ола-а!» Одно только это слово: «Мико-ола-а!» И так до самой земли. Как я и сам не врезался в землю не — знаю. Вырвал машину в самый последний момент. По наитию вырвал, потому что ничего кругом не видел. Где-то там, наверху, идет бой, где-то в стороне смолят зенитки (по ком смолят — и сами, наверняка, не разумеют), внизу догорает мой комэск, а я ничего не вижу и ничего не слышу, кроме этого крика: «Мико-ола-а!» Вот и сейчас то же самое. Будто бьется под черепом этот крик…

Денисио сочувственно покачал головой, сказал:

— Страшно все это…

Летное поле тянулось вдоль лесной полосы, машины, прикрытые ветками, словно приткнулись к старым деревьям и сверху их вряд ли можно было увидеть, потому летчики, механики, мотористы не очень-то беспокоились, когда над головами появлялась «рама» или пара «мессеров», возвращавшаяся после сопровождения бомбардировщиков.