Николай Февр - Солнце восходит на западе

Что знают здесь о Белой армии, как ее вспоминают и какое к ней отношение? Много раз по дороге я получал ответы на эти вопросы. Белую армию здесь хорошо знают и помнят. И вспоминают ее хорошим словом с оттенком сожаления (почему не победили?). Хорошее, более чем теплое отношение и героический ореол сложились тут вокруг Белой армии. Эти чувства выросли на ненависти к большевикам и, значит, естественно вызвали духовную тягу к белым, как к их антиподу. Но есть и другое. Это тысячи невидимых родственных нитей, связывающих до сих пор многих живущих "здесь" с находящимися "там". Почти в каждом доме приходится слышать одни и те же вопросы: — "а такого-то за границей не встречали? Это мой брат…" "А не знаете ли жив такой-то? Это мой дядя…" Если миллион человек, связанных с Белым Движением, покинули когда-то родину, то это, по крайней мере, — три-четыре миллиона оставшихся тут родственников и свойственников.

Но не одни родственники и свойственники остались тут от Белого Движения. Остались тут и активные участники его и чем дальше на юг, тем чаще они встречаются. В Пскове я встретил — одного. В Киеве и Днепропетровске — около двадцати.

Как они остались? Большинство — из числа раненых и отставших во время отступления. Но встречал я и таких, кто не получив места на пароходах, прятались в горах пока им не удалось выбраться из Крыма. Свыше трех тысяч из них, после объявленной большевиками амнистии в 1921 году, сошли с гор и явились новым властям. Через несколько дней после этого, все они до одного были расстреляны на окраинах Симферополя. Очевидно, привившееся за рубежом представление о идеально проведенной крымской эвакуации нуждается в серьезных поправках.

На каком-то полустанке, не доезжая Мелитополя, в мое купе входит железнодорожник. Он садится против меня. Ему лет под пятьдесят. Широкое лицо с маленькими живыми глазами. Шрам через всю щеку делает его более суровым, чем оно должно было быть. На правой руке только три пальца. Закуриваем и разговариваем. Узнав, кто я — щурит глаза и показывает руку с тремя пальцами.

— Под Каховкой рубанули, ваши, белые. В двадцатом годе. Жарко тогда было, что и говорить!.. И он весело щурясь, рассказывает подробно, как сражался в рядах конницы Жлобы.

— Идейно воевали или по мобилизации? — спрашиваю я его.

— Идейно, — уверенно отвечает он. — Идейно, мать его растак, — вдруг неожиданно добавляет он.

— А, что так?…

Машет рукой, уже знакомым безнадежным, жестом.

— По-пустому дрались-то, вот что! Как есть по-пустому. Обернули нас коммунисты вокруг пальца. Одно слово — обманули. Вот что!..

Он выходит, где-то за Мелитополем. И на прощанье еще раз говорит:

— Кланяйтесь там вашим. Так и скажите, что по-пустому все было! Здря!..

Я обещаю передать это даже печатно, но сам думаю, что если вставлю этот эпизод, то он может показаться нарочито притянутым именно в эту главу, в которой — поезд идет в Крым. Но это же было. Вон широкая спина железнодорожника, вымазанная чем-то белым, скрылась за поворотом. А поезд трогается и идет дальше. Поезд идет — в Крым.

После Мелитополя вагон пустеет и через унылые ногайские степи я еду впервые один в купе. Уже глубокая ночь, когда поезд, замедляя ход, вползает на Чонгарский мост, а затем по узенькой полоске суши медленно переходит на полуостров. С Сиваша тянет насквозь пронизывающей сыростью. В вагоне, с выбитыми окнами и незакрывающимися дверьми, холодно как в степи.

В Джанкое пересадка и целое утро надо провести там. Тот же маленький, старенький вокзальчик, так хорошо знакомый тысячам людей, во времена гражданской войны, проехавшим тут с надеждой и отчаянием. В бывшем вокзальном ресторане теперь — зал ожиданий. Стены облезлые и грязные. Рядом с центральной люстрой — три дырочки от пуль в потолке. Мне не хочется верить, что вокзал этот с 1920 года ни разу не ремонтировался, но после всего уже мною виденного могу поверить и этому. И тогда, естественно, приходит в голову вопрос: — кто же выпустил эти пули в потолок? Загулявший хорунжий Дикой дивизии? Или какой-нибудь всадник первой Конармии?…

Перед вокзалом масса татарских мальчишек с ящиками и сапожными щетками. Перед каждым желающим почистить ботинки они устраивают свалку. Тут же стоит, тачанка, это единственный способ передвижения в Джанкое. Старенький возчик, тощая лошаденка и дряхлая повозочка с пучком соломы вместо сидения: