Сергей Михеенков - Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»

– Немцы или полицаи на хуторе есть? – спросил Акулич, пропустив мимо ушей бабьи причитания.

– Никого нет. Никого. – Рогуля бережно отстранил от себя жену, что-то ей тихо сказал, и она, часто и беспокойно оглядываясь, пошла к дому. Оттуда уже слышался детский плач. – Утром были. Свояченю, Аксинью, забрали и ушли. Ваши тоже были.

О Стрелке он на всякий случай умолчал.

Уже начало темнеть, и опушки за полем на востоке, где полчаса назад раскачивались над пашней розовые столбы мошкары, потонули в вязкой синеве. А еще некоторое время спустя там ничего нельзя было уже разглядеть.

Капитан Омельченко, принявший на себя командование объединенной группой, предупредил:

– Отдых – четыре часа. В два тридцать выступаем.

Выставили ближние и дальние посты и разошлись по дворам и сараям. Коноводы завели лошадей в дощатые шула, положили им вволю сена из хозяйских запасов. Наскоро поели сами. Открыли тушенку – по одной банке на двоих. Осмотрели оружие, зарылись в солому и захрапели смертным сном.

Первую смену постов Воронцов выставлял сам.

Когда возвращался, увидел во дворе Лиду. Та тоже пристально смотрела на него. Махнула рукой. Подошла, сказала:

– Ночевать приходи в дом. Я ужин приготовила. Будто знала, что вернетесь.

– Мои уже ужинают.

– Твои? Солдаты, что ли?

– Да, солдаты. Солдаты, подчиненные, товарищи. Моя фронтовая семья. Так у нас говорят.

– Семья? А женщины у вас есть?

– Есть и женщина. Санинструктор роты, старшина Веретеницына.

– Одна?

– Одна.

– Как же вы ее делите?

Воронцов усмехнулся, покачал головой. Характер Лиды он знал.

– А мы ее не делим. Она сама выбирает.

– Хорошо ей.

– Не знаю.

– Что, не попал в число избранных?

– Не попал.

– Бедненький. А ко мне сегодня придешь?

Воронцов вздохнул.

– Помнишь, как ты меня любил? – снова зашептала она, опахивая его своим теплом. – Помнишь, как нам было хорошо вместе? Никто нам тогда не смог помешать. Ни война, ни дядя Захар. А знаешь, что потом было? Когда он все понял, что ты ушел, хотел меня в казармы отдать. Это называлось – неделю полы мыть. Я ему сказала, что беременна. И он меня пожалел.

Значит, это его дочь бегает по дому. И назвала ее Лида в память о нем – Александрой.

– А Федор давно здесь?

– Будто ты не знаешь. Будто он тебе не говорил. – Она с укоризной посмотрела на него и отвернулась с горькой усмешкой обиды. – Что ты мне о нем сразу? Подобрала я его в лесу. Не бросать же живого. Привезла на хутор. Выходила. А дальше что… Дальше по природе…

По природе. Это было ее выражение. Его он помнил. Однажды, два года назад, когда он жил в ее доме и спал на лавке у двери, она сказала ему, чтобы шел на кровать. Позвала. А он не пошел. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни потом. И она сказала ему: «Не люба я тебе. Не красивая, да? Если так, если не можешь забыть ту, которую любишь, сойдись со мной так, без любви, по природе».

Потом сошлись. По природе.

– Численко! Численко! Проснись, Иван! – растормошил он старшего сержанта.

Численко открыл глаза. Тут же нашарил автомат. Автомат у него всегда лежал под рукой. Сапоги старший сержант никогда не снимал, ремней не расстегивал. Воронцов никогда его не видел босиком и в распущенной гимнастерке.

– Через два часа разведешь посты. На дальний поставишь Егорыча. С пулеметом.

– А ты куда? – сразу догадался Численко.

– Я с Калюжным. В доме лягу.

– Понял.

– Егорычу объясни, что пойдем мимо него. Сразу его и заберем.

– Понял.

Ничего он не понял. Воронцов отдавал необходимые распоряжения, думал, как бы не забыть чего утром. Уходить придется еще потемну. Но в голове клубилось другое.

Когда он зашел в дом, Калюжный в одной исподней рубахе, уже умывшийся и свежий, как после бани, сидел за столом и бережно обдирал картофелину. Дети уже, должно быть, спали в большой горнице. Дверь туда была прикрыта. Ни звука не доносилось оттуда. Но когда Воронцов шел к крыльцу, видел, что в комнате горит керосиновая лампа. Свет приглушенный, тусклый, он все же оживлял пространство, расцвечивал белую занавеску и оттенял кустик герани в глиняном горшке на подоконнике.

– Садись, – сказал Калюжный и указал на табуретку рядом.

Воронцов повесил на гвоздь ППШ. Расстегнул верхние пуговицы комбинезона.

Калюжный посмотрел на него и отложил картофелину.

– Пойдем-ка во двор. Там в чугуне вода осталась. Теплая. Полью тебе.

И тут только Воронцов понял, что весь провонял потом. Ему стало неловко, и он попятился к двери. Вышли во двор. Автомат свой Воронцов взял с собой. Разделся до пояса. Вода уже остыла. Но и такая была приятна. И он вспомнил, как мылся такой же пахучей водой, пахнущей дымком, в бане у Пелагеи зимой сорок первого года, когда с Кудряшовым и Губаном после неудавшегося перехода через большак вернулись в Прудки. Губан был откуда-то из этих мест. Выговор у него такой же, как у местных.