Джозеф Хеллер - Поправка-22

— Скажите им, что идет война, — безучастно выговорил он наконец.

— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — переполненный благодарностью за отмену пытки молчанием, пролепетал капеллан. — Но они-то хотели узнать, почему вы не затребуете новые экипажи из частей пополнения, которые стоят в Африке, — ведь тогда вам удалось бы без проволочек отправить их домой.

— Это административный вопрос, — отозвался полковник, — и не им его решать. — Он лениво указал рукой на корзины у стены. — Отведайте помидорчик, капеллан. Угощайтесь, угощайтесь, платить не нужно.

— Благодарю вас, сэр. Сэр…

— О, не стоит благодарности, капеллан. А вам, стало быть, нравится жить в лесу? Надеюсь, у вас там полный порядок?

— Благодарю вас, сэр. Сэр…

— Не стоит благодарности, капеллан. Известите нас, если вам что-нибудь понадобится.

— Благодарю вас, сэр. Сэр…

— Спасибо, что заглянули, капеллан. А сейчас меня ждет кой-какая важная работа. Не сочтите за труд сообщить мне, если вам придет в голову, как нам попасть на страницы «Сатэрдэй ивнинг пост».

— Безусловно, сэр. — Капеллан сделал над собой нечеловеческое усилие и, словно бросаясь в омут, бесстрашно сказал: — Меня особенно беспокоит один из наших бомбардиров, сэр. Йоссариан.

— Кто? — тревожно переспросил полковник, и в глазах у него промелькнуло смутное воспоминание.

— Йоссариан, сэр.

— Йоссариан?

— Да, сэр, Йоссариан. Ему очень худо. Боюсь, как бы он не совершил от отчаяния что-нибудь воистину непоправимое.

— Ему действительно очень худо, капеллан?

— Да, сэр, боюсь, что очень.

Полковник задумался, и в комнате опять воцарилась тяжкая тишина.

— Посоветуйте ему положиться на бога, — помолчав, сказал он.

— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — пролепетал капеллан.

В небе мутновато плавилось утреннее солнце, стояла безветренно-душная предсентябрьская жара. Подавленный и удрученный, капеллан медленно шел по галерее. Неслышно выбравшись из кабинета полковника Кошкарта — его коричневые, на мягкой резиновой подошве и с резиновыми каблуками башмаки позволяли ему двигаться почти бесшумно, — он сразу же начал горько проклинать себя за трусость. Его совесть требовала, чтобы разговор с полковником о шестидесяти боевых вылетах был решительным и твердым. Он собирался говорить независимо, убедительно, смело, он растерялся и отступил, как только почувствовал отпор. Он всегда постыдно отступал перед самоуверенными людьми, и его охватило привычное презрение к самому себе.

Он растерялся, однако, еще сильней, когда заметил буровато-серую бочкообразную фигуру подполковника Корна, который поднимался, неторопливо поспешая, ему навстречу по широкой лестнице, дугообразно возносящей желтокаменные ступени из громадного круглого вестибюля с темными, в сетке трещин мраморными стенами и темным, выложенным растрескавшейся плиткой затоптанным полом. Подполковник Корн страшил капеллана даже сильнее, чем полковник Кошкарт. Не молодой и не старый, в холодно поблескивающих очках без оправы на смуглом лице и абсолютно лысый, он откровенно не жаловал капеллана и часто бывал с ним груб. Капеллан панически боялся его отрывистых, едких реплик, а еще того больше — проницательно-циничного взгляда и, встречаясь с ним, мгновенно отводил глаза. Зато будто завороженный смотрел, как он то и дело нежно поглаживает широкими сплющенными пальцами свой куполообразный бугорчатый череп, или невольно рассматривал его брюхо с вечно выбивающимися из-под незатянутого ремня полами рубахи, отчего он казался противоестественно пузастым и преувеличенно приземистым, хотя роста был среднего. Лицо у него сально лоснилось, а от крыльев носа к раздвоенному квадратному подбородку тянулись глубокие, почти вертикальные морщины, словно бы подтверждавшие, что человек он ядовитый, надменный и неопрятный. Угрюмо глянув на капеллана, подполковник Корн, казалось, его не узнал, но, когда они поравнялись, бесстрастно проговорил:

— Приветствую вас, отец. Как дела?

— Доброе утро, сэр, — откликнулся капеллан, мудро полагая, что ничего другого от него не ждут.

Подполковник Корн продолжал подниматься, и капеллан подавил искушение напомнить ему, что он анабаптист, а не католик, и поэтому его необязательно или, верней, неправильно называть отцом. Он был почти уверен, что подполковник Корн превосходно все помнит и говорит ему «отец», да еще с таким вежливо-невинным видом, чтобы лишний раз принизить его веру.