Михаило Лалич - Избранное

— Море! — восклицает Джидич и указывает на море здоровой рукой.

— Ты уверен, что море?

— Не знаю… Уверен! Что еще может быть другое?.. Красиво! Если бы не пришли эти, никогда бы и не увидел.

— Значит, ты был в группе смертников?

Да, был. А разве не состою в ней и сейчас?.. Кто из людей в ней не состоит? Все! Это их и уравнивает, как гладь залива в Салониках, стирая все горести.

Вдали светится краешек бледного неба, он словно загнут между двумя голыми румяными горами. Между морем и железнодорожным полотном пышный зеленый пояс огородов. Замелькали лачуги с плоскими кровлями, заросший кустарником овраг и сплошные дома. Бегают собаки, во всем похожие на наших… Мы на тихом ходу въезжаем в пригород. Стены у многих зданий надтреснуты, оконные рамы выбиты, балконы покривились, видны воронки от бомб. Перед домами с целыми окнами на проволоках висят стираные рубахи. Странно, или мне так кажется, что существует почти нормальная жизнь в домах, комнатах, с рубахами, которые сушатся перед окнами, с женщинами, которые готовят обед и возятся с детьми, с горшками и мужьями. На какое-то мгновение я представил себе, что эти рубахи на проволоках, прикрепленные защепками, висят с начала войны, когда все мы вступили в группу смертников и начали приобретать другие привычки.

Железнодорожник-грек, с туберкулезным румянцем на щеках, стоит между штабелями досок и подает кому-то заговорщические знаки, закамуфлированные и запутанные до того, что их невозможно понять. Паровоз уткнулся наконец в груду строительного материала и остановился: вперед не может, назад не хочет! Несет затхлостью складских помещений. В хвосте состава часовые откатывают двери вагонов и с криком выгоняют людей. Требуют поскорей становиться по пяти в ряд, отставить разговоры и шагать. Слышна ругань: «Собаки! Проклятые! Шайзе! Шайзе! Шайзе!..»

Шаги затихают наконец вдали, наступает тишина. Джидич радуется, думает, что про нас забыли. Но я-то знаю: лукавая лисица-судьба любит дурачить. Если не чем иным, то хоть пустой, тщетной надеждой. Обещает писанку, а потом хватит тебя по лбу тухлым яйцом.

Пока мы соображаем, как нам выбраться и куда спрятаться, кашлянул часовой, напоминая о том, что мы не забыты. Кругом тишина, но где-то далеко, будто во сне, воют автомобильные сирены. Одна из них громче других: и я догадываюсь, машина ищет нас. Ее слышно все отчетливей. И вот она подкатила к самой двери вагона, и мы, без особого напряжения, переселяемся на скамейку за кабиной водителя. Поднимая пыль, неторопливо едем по безлюдным переулкам и широким бульварам мимо пристани. На площади Вардар нагоняем нашу колонну. Голодраное воинство застопорило в центре все движение. Все ждут, не только машины, но и пешеходы. На тротуарах скопилась большая толпа смуглокожих жителей. Некоторые женщины плачут, наверно, их мужья или братья в плену. Плач ширится, льют слезы причесанные дамы, ревут дети: вопли и рыдания несутся такие, будто у всех умер кто-то близкий. Перед лавками стоят пекари, слесари, старьевщики, продавцы воды и ошеломленно смотрят на толпу оборванцев, словно между остриями штыков увидели вдруг свое близкое будущее.

— Что это с ними? — удивляется Джидич.

— Кажется, нас жалеют!

— Гм, надо же было сюда добраться, чтоб кто-то пожалел!

— Не пожалели бы и здесь, если бы знали, кто мы.

— Какие есть, такие и есть, только дороговато расплачиваться.

Взъерошенные кипарисы торчат, как зеленые ножи. Между ними сереет разделенное оградами кладбище времен прошлой войны. Дорога упирается в казармы. Издалека поблескивает колючая проволока, по высоте ограды угадываем, что там будет наше место жительства. Грузовик въезжает под сводчатую арку посредине здания во двор. Вместо цветника в центре нечто вроде мертвецкой, вместо фонтана — металлическая цистерна на столбах. Все пространство окружено строениями с зарешеченными окнами и разделено на дворы с высоким ограждением и сторожевыми вышками по углам.

Нам помогают сойти и разрешают сесть в тени на траве. Трава сухая. Пахнет известковой пылью и пеплом. Наверно, что-то жгли поблизости, так по крайней мере по запаху кажется. Увядающая листва на деревьях недвижима.

Свист прорезывает в тишине длинную борозду. С грохотом отворяется дверь в соседнем здании, и оттуда высыпают греческие лагерники, точно дети из школы. А может, это и есть школьники, или еще вчера были школьниками — все молодежь. Построились длинными прямоугольниками, делают гимнастические упражнения. Пронзительный голос выкрикивает: «Ена-диа, ена-диа», и резкий шум движений сопровождает команду. Голос перемещается, эхо, удвоенное окружающими стенами, придает ему какую-то нереальную интонацию. Мне кажется, эта интонация, верней, нечто ужасающее в ней растет, становится доминирующим. Ена-диа, раз-два, не шути, не дома у матери, хватит бездельничать да разгуливать на свободе. Лечь-встать, лечь-встать, присесть-встать, ошибается тот, кто думает, что ад под землей, он здесь, создают его люди и будут создавать во веки веков. Лечь-встать, лечь-встать, пока не затошнит, присесть-встать, присесть-встать, и еще три дня после смерти…