Михаило Лалич - Избранное

Чтобы скоротать время, Веко решил побриться. На бугорке возле ключа рос бук, три ствола его тянулись вверх из одного корневища. Веко уселся между стволами, прислонил к одному из них голову и заснул, уставший после бессонной ночи. Проснуться ему было не суждено, его сразила четницкая пуля из первой же выстрелившей винтовки. Смерть и здесь вела себя, как волк, попавший в овечий гурт, — тот никогда не хватает среднюю овцу, бросается на самую лучшую или самую паршивую. На сей раз выбор пал на лучшего.

Потом выяснилось, как все произошло. Неджо не попал в плен, а явился сам, рассказал, где мы должны встретиться и какую операцию провести. Вначале засада была поставлена на Таре, готовились встретить нас там. Когда ждать надоело, решили сами разыскать нас, и это им удалось. Разделившись на две группы, чтобы взять нас в клещи, они подобрались снизу и сверху по склону. Нижние узнали в бинокли Веко и застрелили его. Верхние забросали нас гранатами, ранили двоих Бакичей и Панто — у него рана была легкой. Однако перестарались: густой дым разрывов многочисленных гранат стал для нас спасительным — на поле боя мы не оставили ни раненых, ни оружия. С тех пор Неджо чурался нас как черт ладана. В отличие от других, ему подобных, он даже не пытался оправдаться, знал, было бы напрасно. Мы слышали, что его еще раз засылали с таким же заданием: связали за спиной руки, отвели в Колашин, бросили в тюрьму, приказали охране ругать его, издеваться, чтобы он смог войти в доверие к заключенным, проникнуть в их организацию, если таковая имеется. Неджо провел в тюрьме дней десять, пока наконец не поняли, что зря мучают его — дурная слава Неджо докатилась даже туда, и люди отвернулись от этого человека.

Вечером Панто повел нас в засаду — решил встретить Неджо на подходе к селу. Я хотел взять с собой еще кое-кого из числа тех, кому доверял, однако он не позволил: если придет один или в компании, хватит нас троих с автоматами, а коли не явится, не помогут и сто человек… Он был с Неджо в более близких отношениях, чем остальные, защищал его, постоянно «держал с ним связь», знал мысли и привычки и теперь ненавидел за обманутое доверие куда больше, чем я. Мирко он поставил в середину, у перекрестка: вряд ли Неджо пойдет там; мне досталась левая тропа, а ему — правая. Ночь опустилась холодная, так что я думал — буду единственной жертвой этой операции. Панто и Мирко прихватили с собой итальянские шубы, которые обычно носят часовые; верх — непромокаемая ткань, подкладка — меховая, поэтому им ночь кажется теплой, а на мне эсэсовское кожаное пальто синего цвета, элегантное, впору моднику, сверху гладко, зато внутри более чем зябко. Стоило мне сесть, как проняла дрожь. Будто назло выглянула луна, светит, да не греет; напрасно мы ждем: не дурак Неджо, чтобы разгуливать при такой луне!.. Стало бы легче, если б можно было подняться, потопать, попрыгать, но, раз служба требует маскировки, ничего не остается, как ворчать и перекатываться с боку на бок.

Выдавил углубление между кустами — думаю, я и сейчас нашел бы лежбище, которое устроил себе тот ночью, — немного согрелся, ногами дрыгаю, плечами подергиваю, чтобы сохранить хоть ту малость тепла, которое есть. Вообще бдение в засаде напоминает горячечный бред на больничной койке: подступает дремота, а ты глаза таращишь, чтобы не поддаться ей, углубляешься в дебри мыслей о мире, космосе, их гармонии, пока не убоишься возможности увязнуть в трясине поспешного примирения с мещанскими философиями, которое они с готовностью предлагают. Возникают неясные воспоминания, давая отдохновение душе, но за ними тотчас появляются зубастые твари, каких на белом свете нет, и науке о них ничего не известно. Невозможно доказать, а уж как это кое-кому хотелось бы, что такие страшилища и зверюги — плод разгулявшегося больного воображения, поскольку мы не ведаем того, что было до нас и тем более что может появиться во времена грядущие. Вдруг сны отражают не просто неясные воспоминания о прошлом, но и туманные представления о будущем.

В общем, когда я вырвался из лап сна, луна уже заходила. Ноги одеревенели от холода, я напряг мышцы, чтобы согреться, даже стал вспоминать ночные переходы, когда люди с ног валились от усталости. Этих маршей было — не перечесть, сотни, и вот теперь слились в памяти все воедино. Встречались среди нас и больные, и симулянты, и старики, у которых спалили дома, они и прибились к нам, поскольку деваться некуда. Был даже поэт — фамилию не припомню, все звали его Душан-Партизан, — он мог без раздумий, в разговоре, сочинить стих, грустный или шутливый, в зависимости от ситуации.