Михаило Лалич - Избранное

— Погибают и за меньшее, — сказал Бранко. — За ничто может человек погибнуть.

— Может и за ничто, — поспешил я ему на подмогу, потому что в самом деле позор был бы, если б нас выставили без ужина. — Там, где есть лишние, там погибают, — пустился я в рассуждения, ободряя себя, — а сейчас лишних везде хватает.

— Я к тебе не силком пришел, — говорит Бранко. — Ты сам меня позвал и теперь держи слово, а не выкручивайся.

— Куда мне детей девать? — спрашивает хозяйка.

— Куда хочешь, — говорит Бранко.

— Значит, выгонять их из дома? — спрашивает она.

— Твое дело, — говорит Бранко. — Мне дети не мешают.

Уперся он, а когда упрется, не сдвинуть его с места и двум парам волов. Волнуется он, нелегко ему — лицо судорога сводит и нога дрожит. Винтовку положил на колени, дулом к двери, чтоб наготове была. Руку держит на спусковом крючке, чтоб не терять время потом, когда потребуется, на его поиски. И кажется, будто только эта рука у нею и спокойна, все остальное трясется и колышется вверх-вниз, ходуном ходит, мучаясь в поисках лучшею положения. Спиной к стене прислонился, пятками уперся в каменный порожек, успокаивается, смотрит и ждет. Краешком глаза на меня поглядел — готов ли — и говорит:

— Если у них винтовки будут в руках…

Жду я, чтоб он закончил, а он ничего — позабыл, что хотел сказать.

— Что, если у них винтовки в руках?..

Он к чему-то прислушивается, то ли к лаю, то ли к шагам приближающимся — не слышит меня и не отвечает. Я опять спрашиваю:

— Что, если у них винтовки в руках?

Я сам знаю что к чему, и нечего тут дурака валять, нечего выдумывать — стреляй, пока жив, а там не позор и перестать…

— Если в руках, — произнес он и не поглядел на меня, — тогда ждать нечего.

— Значит, сразу стрелять?

— Сразу, прежде чем они.

Некоторые вещи, когда они ясны и обнажены, становятся очень неприятными, даже отвратительными. Так и это предстоящее столкновение, когда очевидно, что нет выбора и что надо биться. Страх остался неприкрытым, он продолжает и дальше менять свой облик и подбрасывает мне подлые вопросы: что скажут о нас потом и что мне лично от того, уберу ли я Станко, если меня самого уберут другие… Холодно мне и тесно стало от этой ясности, и захотелось проклясть этот ужин и кинуться от Крушья, сколько унесут ноги. Что тебе честь и гордость, спрашиваю себя, что тебе все эти предрассудки, которые запрещают поступить так, как ты хочешь?.. И сам себе отвечаю: выдумки это народных певцов, подобно вилам и ведьмам; не существуют они на белом свете, так же как вампиры и ведьмы, и далеки от разума, как упрямство. Почему же я их раб, если так, почему не смоюсь отсюда, пока еще можно? Будут над нами смеяться, если убежим, это верно, и довольно пакостно это было бы… Пакостно было бы, но подумай сам: живые могут еще выиграть проигранные битвы, а мертвые ведь наверняка теряют и то немногое, что с таким трудом приобрели…

Девушки встали у единственного окошка сзади — поднимают детей и одного за другим подсаживают и передают кому-то снаружи. Ребятишки молчат — должно быть, привыкли к такому из-за частых карточных расчетов и выходок кавалеров, ревнивых и разных. Вскоре и девушки исчезли тем же манером. Лексо стоит возле очага и крестится на цепи — кажется ему, будто они связывают с небом, раз свисают сверху, со свода над очагом. Жена его то порывается уйти, убежать, то замирает у двери и несильно бьет себя кулаками по голове и тощей груди. Лай прекратился, даже и тот, не собачий. Все стихло — потому и слышны шаги по дороге, остановились, засмеялся Станко, нарочито громко и с вызовом. Бранко посмотрел на меня, словно говоря: вот так они и станут смеяться!.. А те, что со Станко, и не смеются и не торопятся. Не удивительно, что не торопятся — я бы тоже не стал спешить, окажись я каким-либо случаем на их месте. Они, видно, знают, где мы, и дают нам время подумать и убежать. Девушки позабыли закрыть окошко, в него поддувает свежий ветерок, точно призыв из ущелья: «Ну, давайте, чего ждать! Не для того живете на белом свете, чтобы погибать из-за кукурузной каши во имя будущих поколений, которые о вас и вспомнить не вспомнят и за помин души вашей даже не почешутся…»

У самых дверей закашлял Божо. Это нам последнее предупреждение. Перебросил одну свою длинную ногу через порог, следом за нею внес и другую. Винтовка у него на плече. Не рассчитывал нас здесь увидеть, не предупредили его, что мы ждем, — чуть вздрогнул, увидев нас, освещенных пламенем очага. Удержался, чтоб не попятиться, только брови поднял; замедлил шаг, остановился и хмуро сказал: