Михаило Лалич - Избранное

Он миновал очаг, вошел в свою часть дома и захлопнул за собой тяжелую дверь из буковых досок. Жалеть не приходилось, что он закрыл ее, потому что все одно напрасно было с ним разговаривать. Я посмотрел на Бранко, он закрыл глаза. Утром он прожужжал мне уши, утверждая, что в душе у Митара, как и у любого черногорца, спит человек. Нужно его только растормошить, и человек этот проснется — достоинство, гордость, легко укорять героя… Что ж ты сейчас этого не растормошишь, спрашиваю его взглядом; он отличнейшим образом понимает, о чем я его спрашиваю, и опускает, прячет глаза. Хоть сам видит: человек спит не в каждом. Если он и был когда, этот человек, гордый и храбрый, то, с одной стороны, нищета, с другой — чужой пример превратили его в животное, причем в то самое прожорливое животное, и напрасно трясти его и тормошить, здесь и землетрясение не поможет — чего нет, того тормошением не создашь.

Обернулся я — нету Лексо. Вгляделся получше — здесь он, но совсем другой. Перебрался со стула на вьючное седло к очагу. Стульев и треногих табуреток хватает на десятерых и больше, но он почему-то выбрал это седло и это местечко возле очага, поближе к двери, которое незваному гостю предназначено. Скуксился и уменьшился и в дугу согнулся — точно его за руку в краже поймали. Испуганный и жалкий, скрючился, побледнел, кончики усов повисли, трясутся и словно от чего-то промокли, и рука дрожит, которой несет уголек, чтоб зажечь неловко скрученную цигарку.

— Ты, Лексо, видать, совсем больной, — говорю.

Он кивнул.

— Да. Желудок доконает меня, — едва выдавил.

— Давно болит?

— Нет, а сейчас вдруг схватило. Как ножом режет.

— Это у тебя страх перед тюрьмой.

— То-то и есть, — признается. — Такое легко может со мною случиться.

— И в Италию угодишь, — усмехнулся я.

— Кой черт его вдруг принес; говорили мне, в горах он. Обманули, пропади они пропадом!

— Не так уж страшна Италия, там тоже люди живут!

— Жить-то живут — только мне там не жить!

— Там ты по крайней мере с людьми будешь.

— Чего мне люди! Знаю я, что такое лагерь и что такое люди, когда они голодные в лагере. Бывал я в Венгрии с людьми, в ту войну, когда люди получше были, а я помоложе и посильнее, — и то едва голову унес. А теперь, если туда попаду, не унести.

Солнце зашло, и заря погасла — следа не осталось. Из закутков выползает тьма и вместе с нею усиливается собачий лай. Кажется мне, будто и село не такое пустынное, как было, и лай иной, чем прежде: что-то его вызывает и что-то за ним кроется, смешанное с чем-то ненатуральным — вроде бы все от людей исходит и какие-то человеческие договоры зашифрованы и в лае передаются. Не шифр это — пытаюсь я нормально думать, — но игра какая-то; должно быть, ребятишки радуются, что собаку обмануть могут и заставить лаять без передыха. Огонь полыхает, и высокие языки его обнимают котел — вздымаются по очереди посмотреть, что происходит в черной пасти, доверху заполненной испарениями, сквозь которые пробиваются пузырьки кипящей каши, чтобы лопнуть и прижечь то место, к которому прикоснутся. Одна из девушек то и дело подкладывает сухие ветки, другая — подносит ей, очевидно, спешат поскорее от нас избавиться. Третья стоит у дверей и больше не улыбается — сторожит. Пришла хозяйка — та и не притворяется, будто рада нас видеть. Время от времени полоснет острым взглядом своего Лексо; иногда этот взгляд на нем чуть застывает, и чудится, будто она заживо режет его и бросает недорезанным. Покончит она с ним, думаю я, едва нашу спину увидит; но коли после этого он в живых останется — на веки вечные запомнит, как гостей приглашал без ее ведома.

— Божо идет! — прибежал кто-то из ребят.

Мы все услыхали, а они знай повторяют:

— Божо, Божо!.. Божо идет!

— Пусть себе идет, — говорит Бранко.

— Сюда идет, — говорит хозяйка, удивляясь, что он продолжает сидеть.

— Прямо сюда, — добавляет вестник. — Божо и Станко. И Грля и еще кто-то с ними, чужой.

— Слышь, Бранко? — спрашивает Лексо.

— Слышу, ну и что? Они и раньше шли, чего нам сделалось?

— Тогда, выходит, не будет ужина, — сказал Лексо. — Лучше вам уйти.

— Будет ужин, — ответил Бранко. — И я без ужина не уйду!

— Как не уйдешь, — разинула рот хозяйка, — иль не знаешь, какие они?

— Какие есть, такие есть — поглядим, увидим.

— А ведь погибать придется, — сказал Лексо, от удивления вытягивая шею.

— Это все ты замесил, чтоб тебе сгинуть! — крикнула ему жена. — Не мог затаиться да промолчать, как другие, пусть бы шли своей дорогой, важным хочешь казаться, гостей зовешь, первых попавших, неведомо кого, не зная, где у них дом и какая к ним дорога туда ведет. Мало тебе было людских пересудов, нет, надо было довести, чтоб у меня в доме погибали, и хоть бы за что дельное, а то за котел каши!