Иван Свистунов - Жить и помнить

— Классное местечко: Ока, сосновый лес, девчата веселые. Живи — не хочу! — расчувствовался старший лейтенант. — Я там в сороковом году на сборах был.

Получив проездные документы, Станислав покинул жаркий азиатский город с его прямыми улицами, крикливым базаром и черным вороном репродуктора на вокзальной площади. Снова ночные станции, забитые неизвестно куда едущим народом, тамбуры, подножки, платформы, буфера. Пересадки, проверки документов, очереди у дежурных военных комендантов, милицейские свистки — дорога!

Какой длинной ни была дорога, но и ей пришел конец. Станислав Дембовский добрался до тихого разъезда Дивово, что под Рязанью. С вещевым мешком за плечами соскочил с поезда. Огляделся. Пыльные пристанционные кусты черемухи, приземистые деревянные бараки, старые обшарпанные товарные вагоны в тупике да штабеля полусгнивших черных от мазута и времени шпал.

Пассажиров на станции сошло не много — человек шесть-семь, но все они показались Станиславу похожими друг на друга. А чем? Сразу и не поймешь. Одеждой? Нет, одежда на них самая разнообразная, как в театральном реквизите. Один в гражданском пиджаке, другой в военной гимнастерке без знаков различия, третий в крестьянской косоворотке, четвертый в защитной тужурке нерусского покроя. На голове красуются уборы различных фасонов: кепки, фуражки, шляпы, пилотки…

Но при всем разнообразии их туалетов нетрудно было догадаться — они прибыли на разъезд Дивово с той же целью, что и Станислав Дембовский: в польскую дивизию.

Собрались все вместе, расспросили у дежурного по станции, как попасть в Селецкие лагеря, и пошли узкой тропинкой через заливные тучнотравые луга. Вскоре вышли на берег сверкающей на солнце реки. Река была истинной красавицей. В пологих берегах она текла с державной неторопливостью. Величавое небо отражалось в ее голубоватой струе. Плавным течением, цветом воды, облаками, плывущими в глубине, река напоминала Вислу.

— Как название? — спросил он, и кто-то из шагавших сзади сказал со вздохом:

— Ока!

На маленьком пароме, которым ловко управляла грудастая девка, босая, с тугими, дочерна загоревшими икрами молодых сильных ног, перебрались на другой берег. Там, за леском, показались черепичные крыши бараков, палатки, палатки, палатки…

Услышали песню. За тридевять земель от Польши, среди бесконечных полей, на берегу русской реки со странным названием Ока звучал польский голос. Он пел об осоке, которая выросла на берегу, о соколе, который кружит высоко в небе, словно чует беду.

Странно было видеть и осоку на берегу, и то, что в небе высоко-высоко кружилась птица, — может быть, и впрямь сокол. А голос пел о том, что где-то далеко девушка ждет своего любимого, синеокого.

На мгновение показалось, что это голос самой Польши, Замученная, растерзанная, оплетенная колючей проволокой, окровавленная, она взывает к своим сыновьям, рассеянным по всему свету:

— Жду!

Тот, кто долго жил на чужбине, знает, как сжимается сердце, когда вдруг услышишь с детства родную речь. Станислав не отличался сентиментальностью. Вырос он среди людей труда, знал, почем фунт лиха, знал, как пахнет по́том сорочка шахтера после смены, знал, как тяжела черная рука с набухшими венами. Ему были чужды лирическая ипохондрия и слюнявая меланхолия. Все же, когда за тысячу верст от родного дома он услышал знакомый мотив, отвернулся в сторону, чтобы товарищи не увидели слез в его глазах.

Шагавший рядом сутулый пожилой мужчина, с усталым морщинистым лицом и запавшим ртом, шевельнул потрескавшимися губами:

— Hex жие Польска!

Машинально, как ответ на приветствие, Станислав проговорил:

— Hex жие!

Снова Станислав стал жолнежем. Жолнежем 1-й Польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Снова началась солдатская учеба. Те же стрельбища, полигоны, траншеи, те же винтовки, автоматы, гранаты…

И все же в Селецких лагерях все было по-другому, отличным от того, что он видел в армии Андерса. Новое заключалось в самом духе дивизии, в повседневных мелочах, которые в совокупности образуют то новое, что было и в обращении командиров с подчиненными, и в обращении солдат друг с другом, что создавало дух войска, его моральный облик.

В первый раз услышал он вместо обычного «пан» новое, странно звучащее обращение — «гражданин». Многие — и солдаты и офицеры — обращались друг к другу по-русски — «товарищ», и это слово приобретало теплоту и сердечность: «Товарищ!»

Почти каждый день Станислав видел высокого худого человека в полковничьем френче. Он ходил по ротам и взводам, беседовал с солдатами и командирами, давал указания, советы, расспрашивал их о семьях и родных. Озабоченность морщинила его худое, старое лицо. Это был командир дивизии полковник Зигмунд Берлинг. Говорили, что он польский кадровый офицер, был начальником штаба одной из дивизий в армии Андерса. Когда стал известен коварный план увода польской армии из СССР, он стукнул кулаком по столу и сказал примерно то же, что сказал своему командиру и Станислав Дембовский: