Виктор Смирнов - Лето волков

– Отдыхай, лейтенант! Часок подержись, начнем тебя чинить!

Он посмотрел наверх, на сучья деревьев. Взвесил в руке моток, примеряясь, удастся ли забросить конец шнура на ближайший сук. Посмотрел на Горелого. Но ни одна из половин лица полицая, ни обожженная, ни здоровая, не выражали страха.

– Сейчас ты подергаешься, потанцуешь, как других заставлял, – сказал председатель.

Горелый скривил губы в ответ.

Глумский сделал попытку забросить шнур, но конец его, не пробившись сквозь листву к большому суку, упал обратно.

Горелый усмехнулся.

– Сейчас посмеешься, – сказал Глумский. – Как над другими смеялся.

Горелый пренебрежительно отвернулся.

– Полезай, Попеленко, – скомандовал председатель.

– Не можно, – ответил ястребок. – Товарищ лейтенант говорил… судить по этому… кодексу… там все сказано…

– Здесь я кодекс, – сказал Глумский.

– А чего тянуть? – поддержал его Валерик. – Председатель предлагает культурно решить вопрос. Быстро, без крови!

– Давай, Попеленко, действуй, – приказывает Глумский.

Попеленко с третьего раза забросил шнур и стал вязать петлю.

– Не вяжи наглухо! – вдруг вмешался подошедший Яцко. – Узел должен скользить. Я читал в книжке!

Лейтенант открыл глаз, увидел вверху высохший сук, шнур и петлю.

– Нельзя, – с усилием, как можно громче, произнес он. – Если так… никогда не кончится… закон… какой ни есть!

Все ждали от Ивана пояснений. Но глаз снова закрылся.

– Бредит! – заявил Глумский. – Тащи эту сволочь, Попеленко!

– Эх, бараны безмозглые, – сказал Горелый. – Без митинга даже повесить не можете… Вас бухгалтер учит петли вязать!

– Сейчас научимся! – Председатель помог Попеленко накинуть петлю на голову. – А что безмозглые, так подумай, кто к кому попался!

– Толком все равно не повесите! – Горелый смотрел на Глумского с вызовом. – А сын твой на тебя крепко похож… Помню. Долго дергался.

Рука председателя попыталась ухватить карабин за плечом, но лишь гребла воздух судорожными движениями. Он схватил Горелого за грудки, потянул к себе. Глазами уперся в глаза.

– Быстрой смерти ищешь? Значит, боишься! Тогда поживи! Пусть тебе люди в очи поплюют. По всем деревням, где паскудил… И жди! Думай каждую ночь про петлю, пока душонка не скиснет!

Он отпустил Горелого и вдруг снова притянул.

– Только скажи! Скажи, сволочь! Зачем? Зачем к фашистам пошел? Что у тебя там? – он постучал кулаком в грудь Горелого. – За что ты людей?

– «Людей»! – процедил сквозь зубы связанный. Его вдруг прорвало. Тонкий голос сорвался на визг, слова летели вместе со слюной. – Скоты тупые! Рабы! Учить вас хоть пулей, хоть виселицей, а не научить! Ты сколько в лагерях отгрохал? А туда же, в партизаны, защищать «свою» власть. И сын твой… За отца отомстить не подумал! Может, хочешь меня помучить? Ну, помучай! Я вас три года мучил, три года убивал и вешал! Я над вами, скотами, поцарствовал! И то мало! Рабья кровь! Бараны! Вон еще вас сколько осталось! Победили? Теперь тишь да гладь наступит? Черта с два! Все равно из вас три шкуры драть будут. А вы будете кланяться, скоты! Кончай митинг! Вешай!

Глумский неожиданно оскалил зубы.

– Не добьешься! Потерпи, тварь! – Он поднял прутик. – Мы тебя по району проведем! По Беларуси! Покажем людям! Пошла! – закричал он на ни в чем не повинную лошадь и со свистом рассек прутом воздух.

– Та погоди ты, погоди! – кричит Серафима, пытаясь угнаться за Тосей.

Рамоня смотрит вслед своими бельмами, прислушивается.

– Бабы стали воевать, – плямкает он беззубым ртом. – Вот дожил!

Тося бежит по лесной дороге. Ее черное длинное платье развевается на ветру, мелькают босые ноги. Платок монашенки свалился набок, волосы, взлетая, бьют по плечам. Она не обращает внимания на лужи, лицо в грязных потеках. С ней рядом, скачками, бежит Буркан. Для него это веселая игра.

Тося запутывается в платье, падает. Поднявшись, решительно отдирает от юбки подол и сразу превращается в озорную, отчаянную девчонку. Теперь платье чуть выше колен, как никто и никогда не одевался в Глухарах. Она бежит дальше свободно, словно спеша влететь в другую эпоху. Серафимы уже не видно и не слышно.

– Иван! – кричит Тося. – Иван!

Она даже не понимает, что лесное эхо возвращает ей этот крик, чтобы она услышала и осознала: это ее голос. Голос!

Телега, кряхтя и кренясь на выбоинах, ползет по лесу. Зов девушки долетает до глухарчан. Они прислушиваются. «Иван!», «Иван!» – мечется по лесной дороге, от одной стены Леса к другой, отражаясь и усиливаясь.