Дмитрий Мищенко - Нина Сагайдак

Выезжали, они накануне Нового года. Дядя Вадим всегда дарил Нине билет на новогодний праздник. Однажды поезд запоздал, и на елку они поспешили прямо с вокзала. Сопровождали туда Нину мама и дядина жена — тетя Валя… Веселая и ласковая тетя Валя… Она познакомила ее с несколькими девочками и отпустила в компанию ребят потанцевать вокруг елки. Ах, какие веселые игры затеяли они тогда! Нина быстро освоилась в этом огромном зале и очень веселилась с новыми подружками. Когда после праздника мама и тетя Валя спросили, как ей понравилось на елке, Нина сказала: «Ах, как хорошо! Как никогда в жизни!»

Мама и тетя Валя очень смеялись тогда, а Нина смотрела на них и вдруг покраснела. Что тут смешного?

Она так и не поняла тогда, почему взрослые смеялись. Да и как ей было понять, что семь лет — это не такая уж длинная жизнь. Как давно это было…

И вот война. Она разъединила ее и маму кровавой рекой. И кто знает, удастся ли им соединиться теперь? Конечно, Красная Армия освободит и Ленинград и Щорс. А вот удастся ли ей вырваться из лап гестаповских палачей?

Эти ненавистные оккупанты безжалостно, зверски уничтожают наших людей. Не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков… И не должно быть пощады проклятым фашистам! Бороться до последней капли крови! Бороться и победить! Вот что нужно сейчас И звать людей к борьбе. «Все, что я сделала, — правильно. В этом правда, самая большая правда. За нее отдали жизнь многие-многие тысячи людей, и тетя Оля, и Мария, и Володя… Володя…»

Под утро Нина наконец забылась в тяжелом сне. Ее разбудил шум. Все обитатели камеры были уже на ногах.

В десять часов Нину вызвали в тюремную канцелярию.

— Сагайдак? — спросил один из надзирателей, видимо, старший.

— Да, — ответила девушка.

— Тебе передача. Брат ждет у проходной. Если хочешь что-либо сказать ему, напиши.

«Толя пришел», — мелькнуло в голове.

Нина заволновалась, кинулась было сначала к передаче, потом остановилась:

— На чем же написать? У меня и бумаги нет.

— Здесь напиши. — Надзиратель протянул бумагу и карандаш. — Садись и пиши.

Человек этот говорил резко, но не грубо. Нина как-то невольно задержала на нем взгляд.

«Кто он? Я его где-то видела», — пронеслось в голове. Но она тут же склонилась над бумагой.

«Дорогой Толя, — быстро писала Нина своим ровным ученическим почерком, — ты единственный мужчина в нашем доме. Успокой бабушку, скажи ей, что ничего страшного нет и не может быть. Произошло какое-то недоразумение, и только. Я еще не знаю, за что меня арестовали. Если к вечеру не буду дома, принеси мне одеяло и маленькую подушку. До свидания. Надеюсь, до скорой встречи. Крепко целую тебя, бабушку и Лялю. Ваша Нина».

Она сложила листок вчетверо и протянула его надзирателю. В это время кто-то вошел в канцелярию.

— Господин Павленко!

Надзиратель обернулся.

— Подожди, — махнул он рукой вошедшему и велел Нине идти в камеру.

Павленко… Так вот почему ей показалось знакомым лицо этого типа! Ведь он был участковым милиционером… Ну конечно, до войны был участковым милиционером в районе базара… Да… меняются времена, меняются и люди. «По-разному меняются люди», — думала Нина, возвращаясь в камеру.

Через два часа, сопровождаемая тем же надзирателем, она переступила порог большой комнаты следователя. За столом сидели двое офицеров. Одного из них она узнала. Он приходил арестовывать ее, а сейчас перебирал какие-то бумаги; очевидно, собирался вести допрос.

Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:

— Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.

Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.

— Не знаю.

— Так-таки и не знаешь?

— Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.

Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.

— Подойди и прочти. Это ты писала?

Нина взглянула на бумагу, потом на офицера.

— Я писала. Но не вам, а брату.

— А это? — Лингардт вынул из папки еще одну бумагу и с довольным видом положил ее рядом с письмом.

Словно ледяная волна окатила девушку с головы до пят. На столе лежала написанная ее рукой листовка.

— Ну? — Эсэсовец не сводил с нее свинцового, неподвижного взгляда. — Почему ты молчишь? Ты писала?