Евгений Чебалин: Гарем ефрейтора

Машина прыгнула вперед. Ее занесло, повело боком, задние колеса, одолев около метра, ввинтились, буксуя, в разжиженную почву. Рывком выворачивая руль, увертываясь от наползающих на радиатор стволов, радист почувствовал, как немеет взмокшая спина в ожидании выстрела сзади. Все его тело — недавно еще такой упругий, теплый и безотказный механизм — теперь с ужасающей скоростью каменело, будто пропитанное цементом, и он теперь схватывался, сдавливал ребра, живот так, что невозможно было уже дышать.

Почему они не стреляют?!

Он бросил взгляд в зеркало еще раз и с резанувшим по сердцу отчаянием поймал напружиненную фигуру гестаповца рядом с черной дымящейся воронкой. Немец уцелел. Рыльце его автомата коротко дернулось, выплюнув игольчатый огонек. Под полом гулко лопнули простреленные шины, машину тряхнуло. Она осела, и сразу же неподатливо заело руль. Внизу выло, железный остов на изорванных колесах сокрушительно трясло. «Пежо», отчаянно завывая, виляя задком, упрямо полз вперед. Он превратился в землеройную машину; лохмотья колес, вращаясь, швыряли назад двумя дугами бурое месиво из травы и листьев. Железный загнанный зверь продолжал жить. Сотрясаясь в конвульсиях, он с непостижимым упорством уползал в межстволье, в розовое марево восхода, огрызаясь пистолетным огнем, унося в своем чреве тайну, награды, повышение по службе.

Осознав это, Шнитке, Фогель и Бюхнер, опаленные страхом и ненавистью, ударили по машине с трех сторон очередями. Они кромсали пулями тонкое железо, оставляя в нем длинные дырчатые швы.

Пули вошли в радиста с двух сторон. Сначала тупо, будто палкой, ударило в низ спины, в позвоночник, и вместе с дикой, полыхнувшей у крестца болью тут же затопило ноги онемением. Вторую пулю, засевшую в мякоти бедра, радист почти не почувствовал, лишь коротко дернулась нога от тычка.

Все, что он делал в Лейпциге восемь лет, вживаясь в чужой язык, привычки, обличье, подчиняя свое существо одной цели — раствориться, слиться с массой, растаять в чреве громадного города неприметной крупинкой, чтобы сообщать затем Родине нужные ей сведения, — все это было его обычной работой. И эта рвущая теперь позвоночник боль, которая все же не могла заглушить опасения, что его опознают, тоже была частью этой работы.

Подчиняясь последней необходимости, радист поднялся с сиденья и положил на колени противотанковую гранату, которую принес в машину из тайника вместе с рацией. Он поторопился сделать это и лишь теперь, завороженно глядя на вороненый тяжелый цилиндр, затих, отдаваясь во власть своей боли. Она разбухала, растекалась по спине, раскаленными челюстями жевала внутренности и позвоночник. Все тело его трепетало в немыслимых усилиях хоть на миг избавиться от дикой, чудовищной хватки этой твари, раздиравшей его.

Напрягая волю, отдаляя забытье, еще раз прощупал тускнеющим сознанием все, что пришлось выполнить за предыдущий день и эту ночь. Уходя на ночное дело, он загодя переоделся в обезличенно-новый, недавно купленный комбинезон. Он умело замел следы: пусть только пошарят у него на столе и на берегу реки.

Оставалось последнее: приметы, по которым его могут опознать, — лицо и руки, сетчатка на пальцах. «Не выйдет этого у вас, ублюдки… Не будет у вас такого удовольствия!»

Его нога соскользнула с акселератора. Машина дернулась в последний раз и остановилась. Но это уже не имело значения. Радист выдернул чеку и понес на ладонях гранату к лицу. Он поднимал се все выше, к самым губам, содрогаясь, терзаемый болью. Уже не в силах выносить этого молча, впившись взглядом в округлый, блескучий бок цилиндра, несущего ему избавление, он закричал торжествующе и страшно, празднуя свою победу над теми, кто вздумал вытравить из него багряные закаты над Волгой, медвяный запах скошенной травы, хмельную вольную радость деревенских праздников, отторгнуть от родного языка, песен и сказок, превратить в быка, годного лишь для пожизненного ношения ярма.

Он кричал по-русски, и оцепеневший в молчании, ухоженный, выращенный в строевом порядке лесок изумленно внимал дикой, языческой ярости победного крика:

— Что, взяли, твари, выродки, мать вашу?… Не выгорело у вас! Подавитесь, костью в глотке мы вам встря…

Изрешеченный пулями «пежо» дернулся, вспух и треснул, выпустив в разломы багровые молнии. Чудовищный грохот потряс гестаповцев, оглушил. Шнитке затравленно, отвесив челюсть, оглянулся. Позади него, рядом с воронкой от гранаты, неподвижно, лицом вниз лежал маленький, похожий на подбитого вороненка Гепнер. Справа за кустами хрустнул сучок, визгливо выругался Фогель. Он ругался не переставая, стонал, всхлипывая от потрясения высоким гнусавым голосом: ему задело осколком плечо.