Анна Немзер - Плен

Зачем дальше было все это? Не иначе как ей не на память, а на муку, на какую-то больную радость. Они выходят из школы и спускаются по кривым ступенькам, Хамид вдруг останавливается, оборачивается к ней и, глядя снизу, улыбается своей невозможной улыбкой.

— Ты поедешь со мной в Джелалабад?

Мальчик мой. Восточный мой мальчик.

Он перехватывает мой взгляд и

черные глаза, насмешливые

и веки наливаются тяжестью.

карие глаза, насмешливые, я правда не могу дышать, как же это — астма, паническая атака, сердечная недостаточность — какая там недостаточность, это уж тогда избыточность, потому что у меня сердца этого — еще на троих, если надо, на четверых, заберите у меня излишек, потому что я от него — правда — дышать не могу — совсем.

Отпусти меня, отпусти.

Она только смотрит на него и не может спросить хотя бы — хотя бы! — про разрешение.

И они едут: разрешение он достал.

На прощанье Оля поцеловалась с ней двести раз. Надька, Надька, если б не ты, я вообще б не знаю, как на свете жила! Спасибо тебе такое, такое!

Сотни раз она это слышала — участь доброго друга. Оля волной — шарфик на шею, сумку из какого-то ничтожного крокодила на плечо, еще поцелуй, финальный, взрывчик аромата духов Angel, противных таких. Ну все, пока-пока-пока.

Мыла на кухне турку и чашки, телефон в комнате разрывался. Не подойду, хоть вы все лопните.

Ей не страшно, ей очень-очень весело. И ничего не понять.

— В провинции Лагман сегодня ночью взорвали цистерну с нефтью, я тебе говорил, — голос глухой. Неужели это он — растерянный? Неужели я вижу его — беспомощным?

Это верно — еще днем, когда они ехали в школу, по дороге им встретился натовский патруль — две зверские ощетинившиеся каракатицы: пара бронированных машин, отовсюду торчат солдатики со стволами на взводе. Хамид тогда сказал ей — они нервничают, транспорт шел из Джелалабада в Кабул, и ночью взорвали… Жертв вроде бы нет. Она сделала умные глаза. Но сейчас ей хоть убей не понять, как связаны между собой две вещи: вот эта несчастная нефть, броское словечко, склеившееся с броским же баррелем, нефть — фишка, которой она козыряла в разговорах, статейный штамп — и вот ее жизнь: пистолет, упирающийся ей под лопатку. Под лопатку кололи от кори. Как это все связано, как?!

Человек с пистолетом что-то клокочет Хамиду, тот отвечает коротко и покорно. Потом переводит:

— Он говорит, что мы можем разговаривать тихо. Что ты еще хочешь спросить? Перестань смеяться. Это захват.

За окном коричневая пыльная страна и голубые горы — это из ее репортажика, судьба которого сомнительна, ох сомнительна. Она пытается понять, и ее разбирает смех. Этот талиб-шизофреник-неудачник, он рассчитывал на серьезную диверсию, а всего-то, бедняга, — одну цистерну с нефтью. Потом он притаился, просидел в засаде всю ночь, а они попались ему на пути и теперь сидят — заложники в собственной машине. Все это очень смешно.

— Але!

— Надя, дорогая, с днем рождения тебя! будь…

Дима звонит — ну надо же чего делается! Вспомнил! Позвонил в тот же день — даааа, история! Надя повеселела, прижала трубку плечом к уху и полезла за сигаретами. Дима неловко пожевал какие-то поздравительные слова, помялся и решительно двинул в атаку.

— Слушай, я как всегда по делу. Но ничего. Скажи — ты ведь сегодня не празднуешь?

— Нет, — едко ответила Надя, предчувствуя недоброе и заранее ему радуясь.

— Слууушай… а ты не приедешь тогда на Кировскую сегодня вечерком? Мы хотели маме собаку оставить, а мама на Кировской. Мы собаку туда, а они никто не справляются… собака психует, соседи жалуются, ну ты понимаешь… А, Надь? Ты ж все равно не празднуешь.

Для порядка она буркнула — совесть есть?

Но они уже хохотали и договаривались. В восемь. Прекрасно. Замечательно.

— Але!

Скрежет и вой. Псих звонит второй раз за день — это бывало, но редко, что-то, значит, у него не то. Что-то я за него беспокоюсь, — фыркнула про себя и тихо-тихо проговорила: да-да, я слушаю…

Какая же у нее ужасная любовь. Восточный мальчик. Ресницы. Усмешка. А то вдруг улыбка эта невозможная: чуть дернется уголок рта — а ей, как марионетке, мгновенная отдача: боль и ломка. Цель одна — дотронуться до его ключицы, один раз только дотронуться и все, ну, пожалуйста. Об этом она думает давно. Об этом она думает и сейчас, когда они оба под прицелом. И еще она вспоминает, как ругала сама себя за плохое настроение. «Плохое настроение?! Плохое у тебя настроение?! Плохое настроение было у Корчака на вокзале! Все остальные не смеют иметь плохое настроение!»