Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Сделать какую-нибудь вещь из железа — нехитрая штука. Железо само по себе обладает крепостью. А ты вот попробуй из дерева смастерить такой предмет, чтоб он был и красоты неописуемой и стоял век-веков на пользу и на утеху людям…

Но подтрунивал только так, для виду, чтобы поддержать честь своей профессии, — он и сам хорошо понимал, что любой добросовестный труд доставляет человеку и пользу и наслаждение. В свободное время он мастерил разные замысловатые штуки: шкатулки с секретами, шахматные доски, целыми месяцами возился с каким-нибудь интересно задуманным шкафом с различными украшениями, инкрустациями. Все примеривался, прикидывал, подойдет ли к нему тот или иной орнамент или необычайный узор.

— Ты вот отстрогай хорошенько доску, отполируй ее как следует, пусти хорошую политуру, и глазам твоим приятно… А добавь к этой доске разные прокладочки из дуба, ясеня, проведи вот узорчик, один, другой, и ты совсем залюбуешься! А пущу я по этой доске светлые кленовые листики, и сердце у тебя заиграет: это же тебе не шкаф какой-нибудь, а лесная полянка под солнцем, каждый листок аж светится, трепещет… Человеку и радостно станет от твоей работы, потому что она, как живая!

Нынче Иван Маслодуда слонялся по своему двору, как сонная муха. Брался то за одно, то за другое, и руки опускались. Порой приходил его сосед, Лявон Красачка, старый заводской кузнец, работавший на паровом молоте, человек неповоротливый, очень медлительный в движениях, мрачный, молчаливый. Они часами теперь просиживали на лавке под старым каштаном, говорили, советовались. Говорил больше Иван Маслодуда. Его худощавое лицо с золотым разливом веснушек, которые подбирались под самые глаза, коротко подстриженные рыжие усы, вся его легкая, суховатая фигура были в безостановочном движении. Он не просто говорил, а все убеждал:

— Вот вспомнишь мои слова! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не прогоним их к чортовой матери! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не выбьем эту погань.

Лявон Красачка морщился, вынимал изо рта свою неизменную трубку, говорил, глядя куда-то в сторону:

— Ах, брось ты уже!

— Что брось?

— А это самое… Он прогонит! Он выбьет!

— И прогоним, и выбьем! Не будь я Иван Маслодуда, если мы через месяц-другой не очистимся от этой заразы!

— Ах, брось уж лучше!

— Что брось?

— Агитацию свою брось. Я, слава богу, уж не маленький, нечего меня агитировать. Кто это очистит?

— Мы.

— Кто мы? Ты, что ли, со своим фуганком. У меня же и инструмента такого ручного не водится.

— Не мы, так сыны наши… Они прогонят эту саранчу!

— Сыны?

— Сыны…

Красачка хмурился, умолкал. Умолкал и агитатор. Не очень веселые мысли были у них об этих сыновьях. Чорт знает что наделали они! И что они думают делать дальше, эти сыновья?

Маслодуда всегда знал, что ответит на его слова старый друг. И тот отвечал. Не сразу, а после некоторого раздумья, сердитого сопения, во время которого он глубокомысленно разглядывал какую-нибудь былинку или щепочку, поднятую с земли. Он вертел ее и так, и этак, словно в ней скрыто было решение всех волнующих вопросов. И только после таких долгих приготовлений, наконец, решительно поднимался с лавки:

— Подкачали наши сыны, подвели нас с тобой! — И со вздохом: — Не ожидал я этого. Прямо тебе скажу, пошло измельчание нашего роду-племени, не иначе… Не сыны, а…

И такое сказал, что Иван Маслодуда уши заткнул.

— И что ты мелешь? И как у тебя язык может повернуться сказать такое?

— Может! Все хвастались: мы все можем! Мы никого не боимся! Мы его сразу искрошим в случае чего! Вот тебе и искрошили! За Смоленском, говорят, уже они… Вояки… С такими вояками можно всю страну отдать… Довоевались.

— Это уж ты, сосед, чересчур. Ну, пусть под Смоленском… Но вот увидишь, помянешь мое слово, что вытурим мы немца, аж пыль от него полетит!

— Кабы твоим языком гонять их, то, может, кое-как и справились бы.

— Да ты за мой язык не хватайся! Не будь я Маслодуда…

— Вот именно дуда, да еще масляная… Дуда и есть дуда, одно, что с ней можно сделать, так это дуть в нее… Польза от этого небольшая, а немцу, скажем, и совсем не страшно…

— Ты, Красачка, ты… — подбирал Иван более подходящее слово, чтобы посильнее уязвить своего приятеля.

— Что я Красачка, это мне давно известно. Ну, бывай! Да с агитацией своей, гляди, не очень распространяйся… Немцы не любят этого. Им, брат, это не по вкусу. А если не по вкусу, то они не очень церемонятся…