Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Говоря о фюрере, Кубе встал. Встали и посетители. Придав лицу соответствующее моменту выражение, они почтительно выслушивали высокие слова высокого начальника. И каждого сверлила мысль о том, что дела, самые обыкновенные дела, идут, однако, далеко не так, как бы хотелось, как об этом говорили им в Германии. И дружно, в один голос, ответили на заключительные слова господина комиссара:

— Хайль Гитлер!

Кубе проводил гостей до дверей своего кабинета, распрощался с каждым, обнадежил их:

— Все в наших руках! Все идет к лучшему! Все идет на лад!

И, когда закрыл за ними дверь, прошелся по кабинету из угла в угол, посмотрел в зеркало в простенке меж двух окон и, увидев свое отражение, подумал с удовольствием: «Кажется, неплохо говорил перед этими коммерсантами…»

Кубе принял еще нескольких своих служащих. Вертлявый человечек в зеленоватых очках докладывал о переименовании некоторых улиц, о планировании района гетто, о налаживании выпечки хлеба и тому подобных делах.

— Вы не очень спешите с этим переименованием. Во всяком случае делайте это каждый раз только с моего особого разрешения… Такое напишут на новых табличках почтенные жители этих улиц, что и вам, уважаемый мэр, не поздоровится потом!

— Очень своевременное замечание, господин комиссар! Уже несколько случаев было, я подробно докладывал об этом господину начальнику полиции.

Вместе с мэром города на приеме у Кубе был и редактор белорусской газеты. Их обоих Кубе знал давно. Еще до войны ему приходилось читать лекции по основам национал-социализма на специальных курсах в Берлине. Там встречал он и этих двух субъектов. Их привезли сюда организовывать новый порядок и общественное мнение в стране.

— А у вас, господин Козловский, не все ладно в газете. Не газета, а, простите меня, какая-то грязная простыня!

— Людей, людей нет, господин комиссар!

— Это меня не касается. Я говорю о содержании газеты. Ну, куда это годится: кричите, кричите о наших победах, о нашем героизме, о нашей умелости… Это все хорошо и понятно, так оно и должно быть! Но подумайте немного и о местных делах. Не так уж интересно каждому жителю из номера в номер читать, как живут наши немецкие крестьяне и рабочие. Это, конечно, нужно, но скажите ему конкретно, что он сам должен делать. Ну для Европы, для Германии, скажем… работая для Германии и для себя, разумеется. Скажите ему, что возврата к прошлому нет, что только искренней преданностью он заслужит внимание немецкого народа, фюрера.

— Пишем, ежедневно пишем, господин комиссар.

— Да что вы пишете? От вашей газеты, извините, мухи дохнут, собаки чихают.

— Людей…

— Знаю я вашу сказку! Ну пришлем вам еще несколько человек. Но вы и сами должны искать, должны мобилизовать их. Отыщите способных газетчиков, публицистов, писателей, поручите им создать волнующие произведения… о кровной связи белоруссов с немецким народом… о героизме в борьбе с большевиками.

— Уважаемый господин комиссар, нет их! Они ушли с большевиками.

— Ну хватит! А главное, изо дня в день разоружайте партизан! Изображайте их в газете бандитами, убийцами, нарушающими мирную жизнь крестьянина. Красок, красок побольше и — не вас же мне учить — провокаций… Вы являетесь представителями интересов Германии, вы — наши люди, поэтому я не прошу, а требую, приказываю, чтобы все делалось так, как это нужно Германии, как думает об этом фюрер. Кстати, там являются у вас отдельные люди, которые уж очень кричат о Белоруссии, о какой-то там истории, о некоей там миссии. Пусть себе кричат на здоровье, если это идет против большевиков! Но вы же понимаете, что у нас нет и не будет Белоруссии самой по себе. Будет Белоруссия для Германии. И не Белоруссия, а Белорутэмия. И если кто будет кричать невпопад, мы заткнем ему рот навсегда!

— Мы понимаем, господин комиссар!

— А если понимаете, так идите.

Кубе с немецкой аккуратностью распределял свои занятия на каждый день, на каждую неделю. И когда наступал десятый час, он прекращал прием и всякие телефонные разговоры. Это — его личный час, когда можно было заняться делами, не имеющими непосредственного отношения к служебным функциям.

Кубе считал себя немножко поэтом, литератором, пописывал в свое время слабенькие очерки в фашистской газете. Он искренне огорчался, что нацистская Германия не создала ни одного произведения, ни одной книги, которая вышла бы за пределы страны, принесла бы славу немецкой литературе. Некоторые немецкие писатели, которые раньше известны были культурному миру, либо находились в эмиграции, либо гнили в тюрьмах, в лагерях. Эмигранты приводили в бешенство фюрера («как они осмеливаются!»), о вторых он говорил: