Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Видишь ли, я, признаться, и не задумывался над этой проблемой… Некоторые уже выписались… Ну, через своих людей направил их кое-куда на работу.

Надя пробила у доктора еще с полчаса, передала ему все поручения Мирона Ивановича, договорились о порядке отправки людей, об определенных деревнях-пунктах, где они могут проходить предварительную проверку — ведь попадаются всякие люди; о медикаментах — их надо готовить уже загодя. Поговорили также насчет лечения руки одного больного, за которым ей приходится ухаживать, взяла кое-какие лекарства и распрощалась. Артем Исакович был радостно взволнован. Не забывает он добрых людей. И его не забыли. И он, старик, еще способен приносить людям пользу, поэтому с ним считаются, привлекают к участию в важных делах. Провожая Надю, он уже как настоящий заговорщик спросил ее:

— А с Любкой нашей ты не встречаешься?

— А что?

— Ей.:. ни звука обо всем этом! Ветер! Так и свищет — и даже выразительно постучал пальцем по своему лбу. — Так и свищет.

— Не беспокойтесь, Артем Исакович, я ее знаю.

Она зашла к Любке. Та снова набросилась на нее с множеством вопросов. Потом второпях сама рассказала, что происходило здесь в эти дни.

— Ужас, ужас один! Но это только сначала, а потом уже не страшно! А то вот больницу перетрясли. И меня напугали. А больше всех сам Артем Исакович. Подавай ему тут всякие документы больничные, а мне только о них и заботы, только они у меня в голове сидят! Хорошо, что еще вспомнила, куда я их засунула. Да офицерик был, лейтенантик такой — помнишь Гришу, на него немного похож — да приветливый такой, обходительный. Артем Исакович кричит, сердится, чуть ли не с кулаками на меня бросается, а лейтенантик посмеивается и мне подмигивает. А намедни я в городе была. Что там делается, сразу не разберешь. Все знакомые поразбежались, редко кого встретишь. На улицах пусто. Только солдаты да офицеры… Я даже в комендатуру попала, вот было смеху!

— Как это попала?

— Очень просто… Иду это я по самому базару, и вдруг тут такой гам поднялся. То ли каких-то бандитов ловили, должно быть, кто-то из тюрьмы удрал. По-о-теха! Кричат, шумят… Народ — кто куда. А вдоль улицы пальба. Потом бегут солдаты. Один из них хвать меня за руку! Я, не долго думая, как закачу ему оплеуху, кричу: «Чего ты ко мне придираешься?» А он разозлился, да опять меня как цапнет, вот рукав блузки еле не оторвал. Ну, я бы с ним расправилась, если бы другой не подскочил. Потянули в комендатуру, полный двор людей нагнали. Вижу я, тут же этот лейтенантик суетится, что в больнице был. Злой такой, лютый, и не подходи. Ну, я сразу к нему, да еще как набросилась! Сначала не узнал, а потом посмотрел, да как пошел хохотать! Завел меня в комендатуру, воды дал, чтобы я успокоилась. А потом еще прощения просил, что вышло тут досадное недоразумение. «Хорошее, говорю, недоразумение, над приличной барышней да так издеваться!» Ну еще раз попросил прощения. Неплохой, вообще, парень, и деликатный, и внимательный. Если бы немцы все такими были, так с ними и жить бы можно по-человечески… Еще меня с другим офицером познакомил. Тот самый главный, за коменданта ходит. Серьезный такой, надутый, но со мной тоже вежливо обошелся. А тот, что моложе, зная, что я немножко, пятое через десятое, могу и по-немецки говорить, приглашает на службу. Там они управу организовали, так работники требуются.

— И как думаешь? Пойдешь?

— Подумаю… Может, и пойду. Очень у нас тут тоскливо, ходим, на лес глядя. Какое уж веселье от этих больных? Сидишь день за днем, как пень, не с кем словом перемолвиться! А в городке кино опять открыли. Говорили, что, возможно, и артисты будут наезжать.

— Так пойдешь на немцев работать?

— Как это на немцев? А здесь мы разве не на немцев работаем? Теперь же больница подчинена немцам, вот и бумагу прислали из управы, чтобы по всем делам к ней обращаться. Еще всякие списки требуют: и на служащих, и на больных. Да всякие сведения. Работы здесь — не оберешься. А там и всей работы, что регистрировать бумажки. Свободного времени хоть отбавляй. А при чем тут немцы? Я на себя теперь работаю и там буду на себя работать… — Она говорила уже без прежнего пыла, без своей обычной торопливости; ерзанья. Чувствовалось, что и под этой медной челкой, вызывающе свисавшей на лоб, копошатся мрачные мысли, никак не укладывающиеся в привычный, установившийся круг ее интересов: институтские парни, девчата, невинные интрижки, прогулки, вечеринки, кино, «ах, поскорее бы окончить этот противный институт», «и что они придираются с зачетами?». Этот круг был разорван. Приходили новые мысли и громоздились, шевелились, не находя исчерпывающего ответа. Они были сложнее и труднее, чем веселое, бездумное времяпровождение с беззаботными парнями-балагурами, восхищение изящным платьем, безобидная зависть к подруге, обладательнице таких миленьких-миленьких туфелек… Поэтому она и говорила, не то оправдываясь, не то сомневаясь в своих выводах, и в голосе ее чувствовалась такая несвойственная ей задумчивость.