Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— А-а, о нем я еще раньше слышал, давно слышал. Он еще при Пилсудском в гитлеровских подголосках ходил. Теперь не диво будет, если в фюреры подастся.

— Я ему столько наговорил, что он от фанаберии чуть не лопнул. Прямо, говорю, ждем не дождемся, чтобы он приехал оформить нашу молодую организацию.

— Не хватил ли ты через край, Лявон? Не стоит с такими гадинами связываться. Можно попасть в западню.

— Да что там западня? Это сапог, понимаешь, обыкновенный сапог. Слепая ненависть лишила этого идиота рассудка. Да что я говорю про ненависть! Это просто бандит, аморальный тип, у которого за душой ничего нет, кроме непомерной жажды славы. Как же — вождь белорусских национал-социалистов! Фюрер! Гросс-шишка! Фюрер есть, а об армии и не слыхать! И в конце концов не что иное, как смердящий гнойник, опухоль, выросшая на дрожжах дефензивы и гестапо. Опухоль вредная, злокачественная, ибо она смердит, отравляет воздух.

— Ты правду говоришь, Лявон, такой гнойник нельзя оставить. Займемся им при случае, когда выпадет свободный час.

— Да я уже раздумывал, как произвести определенную операцию…

— Ладно. Не оставим и его без внимания. А как там наши люди поживают?

Лявон Маркович рассказал о жизни города и настроениях, о ежедневных диверсиях, о немеркнущих надеждах людей на лучшие времена, о неутихающей упорной борьбе против фашистских захватчиков.

Этот день принес Кубе много хлопот и тяжких испытаний. Спокойный и сравнительно уравновешенный человек, он уже с самого утра начал проявлять явные признаки столь сильного волнения, что все подчиненные не могли не догадаться: готовится что-то любопытное, возможно даже — необычайное.

Еще накануне Кубе предупредил коменданта и начальника гарнизона, чтобы все наличные воинские части были подготовлены к параду, который, возможно, состоится завтра. В полученной Кубе телеграмме из ставки Гитлера явно намекалось на события, долженствующие оказать решающее влияние на ход сражения под Москвой. Положение дел под Москвой вызывало у гитлеровского командования большую тревогу. Несколько категорических приказов по сути дела пустым звуком. И хотя газеты, радио и официальные ораторы в Берлине с барабанным боем извещали о близкой победе, но ее все не было. Зато бесконечной цепью тянулись эшелоны раненых. Их не успевали пропускать на запад. Эшелоны закупоривали станции. Ранеными были заполнены все госпитали, клиники, казармы. Под новые госпитали отвели даже заразные бараки и дома колонии душевнобольных. Этих больных поспешно вывозили за город, расстреливали или попросту забрасывали гранатами в противотанковом рве.

Все лучшие уцелевшие здания в городе были тоже отведены для раненых. А эшелоны с фронта все шли и шли. И тут, как светлый луч надежды, блеснула телеграмма из ставки. Кубе было ясно, что Япония вступает в войну. Не были известны детали, но не в них дело.

Торжественное, приподнятое настроение овладело гаулейтером. Готовясь к предстоящему приему именитых гостей, он даже лично позвонил на аэродром, спросил, как там дела. Аэродром был занесен снегом, но гаулейтера заверили, что к утру все будет в порядке.

Но утром начались непредвиденные события. Из летной части, расположенной на окраине города, поступила тревожная телефонограмма: на аэродроме творится что-то необыкновенное, телефонная связь нарушена, два мотоциклиста, посланных туда на специальных гусеничных мотоциклах, не вернулись.

Кубе поднял на ноги весь гарнизон. К аэродрому было отправлено несколько грузовиков с автоматчиками, но они вскоре примчались обратно, обстрелянные сильным пулеметным огнем. Некоторые офицеры уверяли, что по ним даже стреляли из пушек. Сам Кубе, выехавший за город на легковой машине, грубо выругал этих офицеров, назвав их трусами:

— Вам приснились, видно, все эти выстрелы. На аэродроме занимаются учебной стрельбой, а вам черт знает что померещилось!

— Не учебная стрельба, господин гаулейтер, а партизаны, — робко проговорил лейтенант переднего грузовика.

— Что, что? — вскипел разгневанный Кубе.

— Аэродром захвачен партизанами.

— Вы думаете, о чем говорите? Вы хотите, чтобы я приказал вас расстрелять как паникера? Партизаны под Минском? Надо потерять последние остатки рассудка, чтобы болтать подобное.

И тут невольно оборвал на полуслове свою речь гаулейтер. Гулкое эхо нескольких мощных взрывов прокатилось над снежным полем. Все посмотрели в сторону аэродрома, до которого было отсюда километров восемь-девять. Там поднимались густые черные тучи дыма. Один за другим доносились ослабевавшие взрывы. От аэродрома примчались двое конных разведчиков. Спешились, доложили старшему офицеру: