Ночь встретила их на болоте. Метель не унималась. Случайно наткнувшись на стожок сена, они, еле не падая от усталости, зарылись в него и проспали так до самого рассвета. Утро было тихое, солнечное. Как ни уютно было в сене, но за ночь Мшат и его товарищ так промерзли, что руки и ноги, казалось, совсем одубели. И тут возникла эта предательская мысль: раньше чем пойти, — обогреться. Они натаскали из-под стожка разного лома, взяли охапку жесткой осоки, начали ее разжигать. Промерзшая осока никак не хотела разгораться. Наконец, кое-как раздули небольшой огонек. Густыми клубами повалил сначала желтый дым, потом вспыхнуло пламя. С наслаждением грели руки, ноги, поворачивались к теплу окоченевшими спинами. И так увлеклись этим теплом, что и не заметили, как всю болотную прогалину, на которой приютился стожок, окружили конные полицаи. Игнат успел только сунуть кольт в снег, — сопротивляться было совершенно бесполезно. Надеялись парни и на свои пропуска. Были у них такие документы, будто отпустили их из города на побывку домой на неделю в родное село, которое находится километров за сорок отсюда.
Пришлось пожалеть им, что слишком рано вздумали греться. Желтый дымок костра выдал их врагам. Полицейский разъезд ехал из одной деревни. Это были так называемые хапуны, делавшие облавы на молодежь, которая уклонялась от посылки в Германию. Хапуны потерпели неудачу в деревне и под конец еще наткнулись на партизанскую засаду, потеряли несколько человек. Разъяренные неудачами, они теперь вымещали злобу на неожиданных пленниках. Не помогли никакие объяснения, ни предъявленные пропуска.
— Немецкие рабочие не слоняются по болотам, не ночуют на стогах сена. Вот разберемся сейчас в полиции, что вы за птицы.
И совсем взбесились, когда во время этой возни кто-то ногой нечаянно выбил пистолет из-под снега.
Так совсем неожиданно попали парни в бывшую колхозную конюшню. Было более подходящее для них место в подвале здания полиции, но этот дом сгорел ночью, и сами полицаи никак не могли понять, с чего бы это, по какой причине возник ночной пожар.
В щели между бревен проникал скупой солнечный свет.
Стены конюшни, ворота, колючая проволока в небольших окошечках — все это было покрыто густым морозным инеем. С соломенной застрехи над окошками свисали длинные ледяные сосульки. Они переливались на солнце мутным желтоватым светом. Если заглядишься на оконца, а потом отвернешься от них, словно темное бельмо застит глаза, ничего не видишь вокруг. Не видно людей, которые сгрудились кучками, сидят, лежат, плотно приникнув друг к другу, чтобы хоть немножко согреться, сохранить тепло своего собственного дыхания, укрыться от пронизывающей стужи. Она идет, струится то ли от промерзших стен, то ли от гнилой соломы, от которой несет старым слежавшимся навозом. Натужный кашель перекатывается по конюшне из конца в конец, на мгновение затихает, чтобы снова взорваться с удвоенной силой. Тогда совсем не слышно, как бредит девушка, лежащая около самой стены. Ее избили полицаи и бросили сюда еще вечером еле живую. Она никак не может притти в себя и все говорит, говорит, вспоминает про какую-то пряжу, про лен, про теплый платок матери. И вдруг кричит надрывно, страшно:
— Мама моя родненькая, спаси меня от смерти!
На несколько мгновений затихает кашель, все прислушиваются, с отчаянием глядят туда, где хлопочут около девушки подруги, укутывают ее чем только можно, утешают.
Майка прислушивается к порывистому дыханию Игната, Анатоля — так зовут второго хлопца. Своим дыханием она греет платок, чтобы тот стал мягче, вытирает им запекшуюся кровь на щеке Анатоля, поправляет бинт на его голове. Если кто-нибудь из хлопцев застонет, она склоняется над ним, ласкает теплой ладонью, упрашивает:
— Не надо… Держитесь!
А на глаза наплывает влага, закрывает свет. И все силы напрягает Майка, чтобы не поддаться, устоять, не заплакать. Страшны слезы в такую минуту. И она превозмогает эту досадную слабость, стискивает в тугой комок свое сердце, силится мысленно отойти от этих стен, от этих стонов. Ей так хочется подняться над всем этим на какую-то высоту, где можно было бы совсем спокойно пораздумать о всем этом. Оно ведь пройдет, окончится. Может быть, не так уж скоро, но обязательно пройдет… Может, не будет и ее, Майки, но исчезнут эти промерзшие стены, исчезнет ржавая паутина колючей проволоки, смолкнут людские стоны. И может, те, что некогда будут радостно глядеть навстречу солнцу, на голубое цветение льняных полей, на трепетную зеркальную гладь рек; те, что будут счастливо смотреть в завтрашний день, в светлое будущее, быть может, они вспомнят и про нее, про Майку, про девушку, которая встретила в своей жизни семнадцать весен… Только семнадцать! Да, они вспомнят о ней, потому что сердце ее угаснет для того, чтобы они никогда, никогда не видели, не переживали, не слышали и не чувствовали того, что выпало на ее долю. Никогда…
Читать дальше