Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Гальяшевна, Орест Адамович!

— Я же и говорю… Выпьем же, выпьем… Чудесно пахнут ручки ваши, ах как чудесно! И такие ручки… Нехорошо, нехорошо, чтобы пускать их на такое божье создание, как муж ваш, мой верный друг. Нехорошо, говорю… Это я говорю, Орест Адамович, очень даже просто-с… Я — Кто я? Вы скажите мне, уважаемые гости, кто я есть такой? Я? Клопиков? Орест Адамович?

Он стоял на коленях и, простирая трагически руки, все допытывался, кто же он такой. По пьяному лицу катились крупные, как горошины, слезы.

— Кто я есть? Сирота божья? Тля бесприютная? Девчатки, малютки мои, ответьте же мне: кто я, кто я?

Его окружили женщины. Утешали. Уговаривали. Советовали:

— Зачем вы житье свое губите, Орест Адамович? Вам хозяйка нужна. За вас каждая совестливая женщина пойдет, за вами любая девушка вприпрыжку побежит!

— Слушай их, слушай, Орест, но не очень давайся в руки. Попадешь в лапы, как я к своей… крошечка моя, ну, не сердись, дай спокойно с поросенком управиться… — взмолился бургомистр, опасливо глядя на свою грозную «крошечку», но не забыв, однако, налить себе очередную рюмку, которую Гликерия Гальяшевна ловко вырвала из его рук и еще ловчей осушила залпом. Потом строго взглянула на мужа и, заметив его плотоядный взгляд, брошенный на девушек, трагически отодвинулась от него, встала:

— Ах вот ты как! Ну хорошо, я знаю, что мне делать!

И, подхватив соседа, хромого офицера, засеменила с ним в фокстроте под шипение и визг патефона. Трещали, подгибались половицы. О чем-то спрашивал ее офицер. Гримасничая, закатывая глаза под самый лоб и наступая партнеру на кривую ногу, она говорила захлебываясь:

— Ужасть как хорошо, ужа-а-сть, как чудесно!

А Орест Адамович, забытый утешительницами, сидел за столом, уткнувшись вспотевшей лысиной в чью-то тарелку, и все бормотал:

— Я все могу, все… И побежит которая, вот только… Нет, не надо хозяйки. Хлопотливо. Неуважение. Беспорядок. Ах, боже мой, мать моя, мученица, ты же просила меня жениться! Не надо… Они размягчают сердце, эти волосатые создания. Кто позволил? Почему шум в моей хате? Ах, гостюшки мои! Это же мои молодые лета идут, идут, проходят. Водки еще сюда, водки! Я все могу! Всего у меня много. Кто это не слушается? Расстреляю… Смерть… Очень даже просто-с.

Ходуном ходили стены, трещал пол. Визжали девушки. Нестройное пение перемежалось с завыванием патефона. Кое-кто из гостей уже отправился под стол. Несколько осоловевших немцев тянули осипшими голосами тягучую как патока песню. За столами все еще пили. Сюда наведывались и дежурные офицеры из караульного помещения склада, находившегося рядом. Шла попойка на кухне. Там распоряжались денщики, солдаты из караульной команды.

Когда вдали прогремели первые взрывы гранат, на них сначала не обратили внимания. Но вот в комнату вбежал со двора перепуганный насмерть солдат! Он дико крикнул:

— Партизаны!

В доме все сразу стихло, онемело. Только неостановленный патефон все выкрикивал и выкрикивал одну и ту же пару слов и, наконец, будто подавился, умолк. Когда уже совсем близко, казалось, рядом, на улице, разорвалось несколько гранат и застрекотали автоматы, в доме поднялся невообразимый кавардак. Разжиревший бургомистр, ставший вдруг необычайно проворным, прыгнул в первое окно, но застрял в дубовой раме, не поддававшейся его довольно крепкому лбу, и завизжал так истошно, что можно было подумать, будто его режут.

Все, кто еще кое-как держался на ногах, бросились куда глаза глядят. Дебелая бургомистрова половина напрасно вопила на все лады:

— Зыгмусь, спаси, Зыгмусь, убьют!

Но Зыгмусь только дрыгал ногами и вопил, делая отчаянные попытки высвободиться из неожиданного плена. Почтенная Гликерия, давно утратившая всю свою строгость, бросилась к дверям и на карачках сползла с крыльца. Ее примеру последовали и другие гости. Офицеров и след простыл. Помощник начальника полиции пытался поставить на ноги своего почтенного шефа, но тот упирался и угрожал:

— Не позволю! Кто имеет право?

— Да бросьте вы, Орест Адамович, партизаны склад жгут.

— Партизаны? Как они осмелились? Пойдем, постреляем!

Помощник подхватил Клопикова за пояс, поволок его на двор, в сад.

В окне все еще маялся бургомистр, пока, наконец, не догадался рвануться назад. С выставленной рамой он и побежал на улицу, нагоняя ужас на гостей, которые стремились как можно скорее унести ноги от этого проклятою склада, над которым уже вздымалось светлое зарево.