Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— А дня через три?

— Не могу, господин комиссар. Что хотите делайте со мной, но я не могу. Надо собраться с мыслями.

— А через неделю?

— Подумаю, господин комиссар.

— Думайте. Но помните, что от этого дела вы не можете уклониться никакими отговорками. Это обязательный и почетный долг каждого немца и каждого немецкого служащего. Я не шутя вам скажу, что отказом от нашего предложения вы можете себя поставить вне закона. Возможно, что вы как русский могли не знать этого порядка. Но это так.

— Подумаю, господин комиссар.

— Хорошо. Потом позвоните мне. Вам не надо обязательно являться сюда, в здание гестапо. Я свяжу вас с нужными людьми. Теперь можете итти, господин инженер, ваше начальство уже беспокоится о вашей судьбе.

Заслонов собрался встать, но, вспомнив о чем-то, спросил:

— У меня один вопрос, господин комиссар. Машинист Хорошев освобожден?

— Почему это вас интересует?

— Это один из моих лучших машинистов.

— Он будет наказан.

— Разве он совершил какое-то преступление?

— Это неважно, господин инженер, сделал он или не сделал преступления. Раз он попал к нам, надо наказать, чтобы предупредить всех рабочих.

— Если вы накажете человека, который всегда работал только добросовестно, это пойдет во вред всему нашему делу.

— Вы так думаете?

— Не только думаю, а настаиваю на его освобождении.

— Гм… что же мне с вами делать? Признаться, мне бы не хотелось ссориться с вами. Ладно, я освобождаю вашего машиниста, можете его взять с собой, только уговор: через неделю мы с вами встречаемся.

В ночь накануне освобождения Заслонова и Хорошева рабочие сняли с виселицы трупы повешенных и похоронили их во дворе депо в глубокой воронке от авиабомбы. Полицаи, охранявшие виселицу, в ту ночь перепились, ходили по депо, хвастались своим мнимым молодечеством, угрожали повесить всех партизан и саботажников.

Стоял лютый мороз, и рабочие часто забегали погреться в котельную, уцелевшую вместе с конторой и несколькими цехами от бомбежки. Сюда зашли и полицаи. Когда в котельной осталось человек пять-шесть своих людей, кто-то вынул из кармана бутылку и, помахав ею перед осоловевшими полицаями, хитро подмигнул им:

— В самый раз бы теперь опохмелиться с мороза!

— Давай, давай, браток, раздавим.

— Так я тебе и дал тут. Еще заглянут сюда немцы, а у них на этот счет строго. Застанут вас пьяных, так и вам достанется на орехи и нам из-за вас, дурней, нагоняй будет.

— Ну-ну, ты язык не распускай… Дурней! За такие слова, знаешь, куда вашего брата посылают? Звезды считать!

— Раз так, так облизывайтесь на эти звезды. — Говоривший спрятал бутылку в карман и поднялся с явным намерением уйти.

— Постой ты, обидчивая душа! Уж и пошутить нельзя. Раздавим — и делу конец.

— Вот так бы давно! Тогда пойдем отсюда, чтобы не попадаться на глаза.

Полицаи поднялись. Собрались и рабочие. Пошли искать укромный уголок, куда не заглядывает начальство.

Утром, когда Чмаруцька шел на работу в угольный склад, он задержался на минутку неподалеку от того места, где был его сын. Чмаруцька боялся смотреть на это место. Страшные мысли не давали ему покоя. Как же это так, — он, отец, не только не может отдать своему горячо любимому сыну последний долг, проводить его в дальнюю дорогу, но даже не может признаться, что это его сын, его родной, его близкий? Куда бы он ни шел в последние дни — на угольный склад, в депо или на станционные пути, — он неизменно попадал сюда, чтобы хоть мысленно сказать сыну:

«Я тут, сынок… Только чтобы спасти жизнь твоих младших братьев, я не признаюсь перед проклятыми гадами, что ты мой родной, мой близкий, мой ненаглядный… Прости меня и прими мою любовь, пусть она согреет тебя от лютого мороза и от поганых взглядов душегубов. Прощай, мой сын…»

И когда взглянул Чмаруцька, не поверил глазам своим: на виселице никого не было. Посмотрел еще раз, и его суровое, обветренное лицо прояснилось.

С большого плаката бросились в глаза красные буквы надписи:

«Вечная слава погибшим героям!»

Чмаруцька тихо тронулся с места и пошел на работу, — казалось, моложе стали ноги и оттаяло сердце. Даже дышалось свободнее. А думы бесконечной чередой шли, роились, метались, обгоняя друг друга. «Есть люди на свете! Есть правда на свете!»

Исчезновение трупов повешенных и побег к партизанам двух полицаев, — только так и объяснил Вейс внезапную пропажу охраны, — наделали много хлопот Клопикову и Коху.