Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Может, у него документы какие-нибудь есть? — тихо спросил он.

— Ах, боже мой, какие там документы? В гимнастерке только письма были, они и теперь там, вот я покажу…

По адресам на письмах Дубков узнал фамилию раненого. Звали его — Андрей Сергеевич Блещик.

— Два дня, как он здесь… Поутру тогда нашли его наши пастушки около шоссе. Ну, привезли мы… Еще один убитый был, так мы его похоронили. А этого вот никак отходить не могу, очень уж он кровью изошел… И не диво — две раны в груди, и руки тоже повреждены. Кабы доктора, да где ты его возьмешь в такое время? Мы вот потолковали здесь с людьми, думаем в город, в больницу везти, может, и примут? А ты чего стоишь? Дай руку посмотрю.

Она размочила рукав гимнастерки, проворно промыла рану — рана была нетяжелая — тщательно перевязала ее чистой холщовой тряпкой. И уже с обычной приветливостью просто предложила ему:

— А теперь хоть молочка выпей, да хлеб вот у меня припасен. Он ведь, — кивнула она головой на недвижимого Блещика, — ничего не берет.

Дубков был не из тех, кого надо долго упрашивать. Он умял изрядную краюшку хлеба и вздохнул, когда в кринке из-под молока засветилось дно. Облизнулся даже.

— Хорошее у тебя, тетка, молоко!

— Ну, изголодался же ты, сынок! — и, вытирая углом платка глаза, немного всплакнула женщина, все охая и приговаривая:

— Так, может, и мои тоже где-то мучаются!

— Сыны?

— Ага, сынок мой! Двое их у меня, оба в армии. Один где-то в Бресте был, другой аж за Львовом, в пограничниках. Может, встречал их где. Старшего Антоном зовут…

— Нет, тетка, где уж там! Народу много! А вас как величать?

— А зови меня теткой Ганной! Базылёвы мы… Но где ж это мой старый замешкался? Побудь тут, присмотри за товарищем. Да и сам берегись, за дверь носа не высовывай. Сохрани боже, немцы! Они ж на рассвете примчались сюда на машине, прямо на дворе у соседа поросенка поймали, чтоб их чума взяла… И страх же меня взял: вдруг в овин наш нагрянут, разве ж они пощадят нашего человека?

Тетка Ганна осторожно вышла из овина, и вскоре по огородам разнеслись ее громкие возгласы:

— Сымон, Сымон!

Немного спустя тетка Ганна вернулась к овину. С нею пришло несколько женщин. За ними появился старик с узлом подмышкой. В узле этом были полушубок, штаны, пара старых башмаков. Женщины переодели раненого в крестьянскую одежду, осторожно вынесли его из овина и положили на подводу.

— Запрягай скорее, чего стоишь?.. Никогда сам не догадаешься. Отдай человеку вещи! А ты, сынок, переоденься-ка в нашу одежу, да потом и иди со старым к нам в хату… А там увидим! Ну, так я поехала…

Так попал Павел Дубков к тетке Ганне, которую все деревенские называли не иначе, как командиром, и немного побаивались за ее воинственный нрав и крутые расправы с лодырями, лежебоками и всякими «обидчиками нашей жизни», как называла их тетка Ганна. Случалось прежде, что тихий и рассудительный дед Сымон, бондарь, славившийся на всю округу, если уж очень досаждала ему тетка Ганна, подавался «в бега» — уходил на день-другой с Ганниных глаз долой куда-нибудь в соседний колхоз набить обручи или смастерить пару новых кадок. И круто приходилось тогда и деду Сымону, и охотнику до новых кадок, когда после энергичных розысков тетка Ганна находила, наконец, своего «супостата».

— Ты что же это, дизинтир, себе думаешь? Тут работы не оберешься, а я должна время зря терять, разыскивая супостата… Надо и огурцы сажать, у нас же в колхозе аж три гектара под огурцы мы пустили, опять же сколько липовок одних на пасеку нужно, а также и под грибы нужны кадки, а он себе и в ус не дует, он себе думает, что от меня спрятаться может!

«Супостат» пугливо отступал и только упрашивал:

— Да погоди же, мне вон осталось дядьке пару обручей набить, и все.

— Вот я тебе, да и дядьке твоему заодно, понабиваю обручей. Чего стоишь? Забирай струмент!

И долго еще не могла угомониться тетка Ганна, идя вслед за Сымоном, жаловалась кому-нибудь из знакомых, попадавшихся на пути:

— Сколько я из-за этого моего хлопца горя отведала, не дай боже! И понесла же меня нелегкая за него замуж выйти! Доколе же мне придется командовать им, уму-разуму учить? Ах, боже ж мой! — Она даже всхлипывала для приличия. — От него ж никакой команды в жизни, на одном послушании живет…

«Хлопец», которому шел уже седьмой десяток, понуро топал впереди. Подчас робко озирался на свою грозную половину и, выбрав удобный момент, бросал слово-другое:

— Добром прошу тебя: замолчи ты, наконец… Я же иду, иду, чтоб тебе…