Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Глянул на меня император, насупился:

— Невозможного ты от меня требуешь, Савка Лявонович! На механика или на мастера, видать же, учиться надо долго.

— Да уж без этого не обойдешься, говорю.

— Вот видишь. Выходит, не сварим мы с тобой каши, Савка Лявонович. Слишком много требуешь!

Ну попрощались, одним словом, разошлись. Правда, после мне медаль давали за некое там трехсотлетие. Но за медаль эту надо было деньги платить, целый трояк. Не взял. Так ничего у нас и не вышло, не сошлись, можно оказать, характерами с императором.

За этот рассказ и дали Чмаруцьке кличку князя, на которую он откликался, если его звал кто-нибудь из друзей-товарищей.

Конечно, все хорошо знали, что во всех историях Чмаруцьки если и бывает правда, то на какую-нибудь долю процента. Старые рабочие помнили, что действительно, когда проследовал через их станцию царский поезд, у Чмаруцьки были кое-какие приключения, но довольно обычного свойства и к тому же неприятные. Сидел человек, как мышь, в своей теплушке, — было строжайше приказано не выходить из помещения во время следования царского поезда, — а тут, то ли человеку живот схватило или по другой нужде, он вышел наружу и подался через пути напрямик к дровяным окладам, чтобы приютиться где-нибудь за штабелем. Его и поймали. Суток двое подержали в жандармском управлении, все допытывались, куда и зачем он шел. Крепился, крепился человек, да и признался, наконец, что шел он по такому делу, по которому и царю случается пройтись, конечно, пешком. Взгрели малость за неуважение к царской фамилии и отпустили, — что возьмешь с Чмаруцьки?

Так разве станешь хорошему человеку рассказывать о таких не очень уж интересных приключениях? А если уж рассказать, так, по крайней мере, пусть все знают, что и дровоклады не лыком шиты, что и они кое-чего стоят на свете.

Точно так же все знали, что Чмаруцькина почтенная половина, уважаемая Степанида Гавриловна, хоть и звал ее супруг в веселую минуту княгиней, никакого отношения к столь знатному роду не имела. Была она когда-то служанкой у начальника станции — Княжевича. Отсюда и пошло прозвище. Когда порой некоторые досаждали Чмаруцьке своими расспросами, почему княгиня да отчего княгиня, рассказчик в конце концов терял всякое терпение и резко обрывал нетактичного слушателя:

— Гляжу я на тебя и дивлюсь, брат ты мой, до чего ты несообразительный хлопец. Вот ты за девушкой ухаживаешь, и знаю я, что любишь ее. Чем она для тебя не княгиня? А моя Степанида Гавриловна, дай ей, боже, здоровья, семь сынов, как дубков, принесла мне. Чем она для меня не княгиня? И люблю ее, и почитаю, и живем мы с ней в мире и согласии — пускай бы так все добрые люди жили. Понимать надо, к чему какое слово говорится.

Разумеется, слушателю тут нечем крыть, сразу умолкает после такою афронта. Не без того, — и посмеивался кое-кто, слушая про мир и согласие и прочие семейные добродетели. Ибо, что греха таить, побаивался немного Чмаруцька своей дражайшей половины и, когда чувствовал себя виноватым перед ней, старался лучше не попадаться ей на глаза. Особенно после получки, когда солидному человеку не грех за компанию пропустить по рюмке-другой.

Но не всегда убережешься, подчас и собьешься со счета.

Тут тебе и провинность, порой и серьезная.

А у Степаниды Гавриловны на это нюх особый — она уж тут как тут. Сама не сумеет найти, так всех соседок мобилизует да свое семейство все на ноги поставит, никуда от нее не спрячешься. Ведет потом по улице под конвоем да подгоняет не совсем деликатно:

— Иди, иди, бесстыжие твои глаза! Поглядел бы, как люди глумятся над таким беспутным!

Чмаруцька всячески пытается угомонить свою половину:

— Ты бы хоть на улице меня не срамила! Вот я тебе расскажу, брат ты мой…

— Ты меня на сказки свои не поймаешь! Вот я тебе дам, баламут, управу! — И она энергичной рукой направляла беспутного к дому.

Тут и начинались суровые испытания Чмаруцьки. Сразу же устраивался тщательный обыск, деньги отнимались, точно пересчитывались и торжественно запирались в шкаф. За обыском следовал допрос:

— Где остальные, баламут?

— Все, брат ты мой, все забрала. Все у тебя, до последней полушки…

— Где нарезался, спрашиваю?

— Это, брат ты мой, обижаешь ты меня. Хочешь — по одной половице пройдусь, не собьюсь, как перед богом, ни в одном глазу. Ну-ну… Виноват, каюсь! Ей-богу, каюсь! Хочешь вот ручку у тебя поцелую?

— Я вот возьму ухват, да как поцелую по спине.

— Зачем, брат ты мой, инструмент портить? Тебе без ухвата все равно, как мне без лопаты. Уважай инструмент! Сдаюсь, брат ты мой, сдаюсь! В самый бы раз поспать мне!