Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Через каких-нибудь полчаса Александр Демьянович и Надя нашли по приметам хату, которую им порекомендовал Игнат. Зашли прямо в сенцы, постучались. Открыв дверь, спросили:

— Здесь живет дед Герасим, что берды делает?

— Тут дед Герасим, тут! Заходите, люди добрые!

В небольшой хате, кроме молодой женщины, которая только что открыла дверь, не было больше никого. Переспросили:

— А нет ли у вас на продажу пары две берд?

— А какие теперь, до лиха, берды? — ответила женщина и, оглядывая людей, занялась прерванной работой, что-то шила из домотканного холста.

Надя, которая уже привыкла за последнее время ко всяким паролям, спросила у женщины:

— А где же ваш дед Герасим?

Женщина усмехнулась, откусывая нитку:

— Кому дед, а мне он отец. — И громко позвала: — Отец, к вам люди пришли, спрашивают!

С печи послышался кашель, потом оттуда показалась взлохмаченная седая голова. С трудом сдерживая кашель, от которого тряслись редкие пряди бороды, старик поздоровался с людьми, потом начал жаловаться:

— Не во-время, люди добрые, не во-время зашли вы… Это я позавчера простыл в лесу, так, знаете, и на печи вот места себе не нахожу. Дочка малиной все отпаивает, может, оно и пройдет как-нибудь… Ну да вы раздевайтесь, погрейтесь. Все равно до ночи дороги вам нет, проскочить через железную дорогу днем тяжеловато, да и риск излишний. Раздевайтесь и отдыхайте пока. А мы уже что-нибудь придумаем, чтобы проводить вас. Сам не могу, как видите, не могу. Дочка, Лявонка дома?

— А где ему быть, как не дома?

— Так ты уж сбегай к нему, предупреди, что вечером к нему люди придут. Он и так послушается, если вы ему скажете, что вас послал дед Герасим. Но предупредить никогда не мешает, он по своей непоседливой натуре может еще и отлучиться, где тогда искать его будешь?

Дед снова зашелся кашлем, умолк.

— Ложись, отец, ложись, грейся. Я сама тут со всем управлюсь.

Уже опускались ранние зимние сумерки, когда Надя и комиссар зашли к Лявонке. Трое детей разных возрастов — меньшему было лет пять — сидели вокруг чугунка, ели горячую картошку.

— А где тут дядька Лявон?

Мальчуган лет двенадцати-тринадцати удивленно посмотрел на них и довольно строго сказал:

— Какой тут дядька, коли этот Лявон и есть я сам!

Тут он накинулся на среднего мальчика, огрев его ложкой по рукам:

— Не копайся, говорю, не копайся, а бери подряд, вот дите непутевое!

«Непутевое дите» скривило было рот, чтобы заплакать, но, заметив строгий взгляд брата, успокоилось и, осторожно взяв картошку в мундире и перебрасывая ее на ладони да подувая на нее, начало торопливо чистить.

— Не торопись, тебе говорю! Вот не наестся никогда.

— Однако же строгий ты! — усмехнувшись в усы, произнес Александр Демьянович.

— С ними без строгости не обойдешься. Озорничают. — И так же строго обратился к гостям: — По какому такому делу ко мне?

— А мы от деда Герасима.

— Вот оно что… Ну, подождите немного. Мне с вами одними нечего делать. Тут еще люди подойдут, тогда и пойдем. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.

И все с тем же суровым видом, строго поглядывая на меньших, он молча заканчивал ужин. В каждом его медлительном движении, в каждом слове, казалось, было что-то неестественное, несвойственное его возрасту. Но так казалось только вначале. Вот он закончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:

— Теперь айда на печь, озорники. Да спите себе, а я, может, отлучусь на час.

— Нам же боязно будет, еще немцы придут.

— Ну что ж, если придут! Тогда людей держитесь. Куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежа вот тут лежит. Да не забудьте что-нибудь на ноги надеть.

Малые захныкали на печи.

— Вот возьму ремень, так я вас сразу утихомирю, нет на вас угомона!

Малыши на печи приумолкли, не имея, видно, особого желания знакомиться с ремнем или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.

В хате воцарилась тишина. Лявонка готовился в дорогу, подвязывая проволокой прохудившийся сапог, видно, отцовский, потому что когда он начал его натягивать на ногу, то намотал множество портянок да еще соломы подложил.

— Где ваши старшие? — спросил Александр Демьянович, следя за Лявонкой. — Отец где?

— Где же он может быть? На войне. В Красной Армии.

— А мать?

Лявонка не ответил. То ли не дослышал, то ли не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог и сосредоточенно посапывая.

— Мамку немцы убили… застрелили… — послышалось с печи вместе с сдерживаемым всхлипыванием.