Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Кто?

— Известно кто, тут и спрашивать нечего. А Антонину Павловну они арестовали. И еще некоторых арестовали. И больных несколько…

Любка опустилась на край койки, порывисто поправила косынку на голове. Голосом, показавшимся ей таким чужим-чужим, спросила, прошептала еле слышно:

— А за что?

— За что, спрашиваешь? Вот это мне в точности неизвестно. Видно, за какие-то дела. Может, не угодили им в чем-нибудь. Им трудно угодить.

Любка молчала, а больной, немного согревшись около огня, который, наконец, разгорелся в печке, потихоньку рассказал обо всем: как нагрянули немцы, как били больных, — должно быть, искали кого-то, — как подожгли барак, как солдаты били стекла в окнах, потом захватили несколько человек и увезли. А они вот, те, что остались, думают разойтись по домам, потому — какое тут теперь лечение, могила одна. Вот бы только поправиться немного, на ноги встать.

Любка слушала рассеянно, молча следила за тем, как потрескивали щепки в печке, как приподнялась крышка на чайнике, заскакала, задребезжала.

Так же молча, даже не попрощавшись, Любка поднялась с койки — ноги показались тяжелыми-тяжелыми — и вышла из палаты.

На дворе уже смеркалось. Больничная квартира, где жила раньше Любка, стояла пустой, с раскрытыми настежь дверями. Комнаты были заснежены. Густой иней свисал с потолка, укрывая все вещи. Было холодно тут, неприятно. Любка направилась к воротам. Прислонилась к столбу, чтобы немного постоять, собраться с мыслями, с силами — было трудно итти, так ослабела сразу, обессилела.

С вязанкой дров проходил Анисим, видно, нес в больницу, чтобы немного согреть больных. Заметил ее и, присмотревшись, узнал. Он и раньше не очень приветливо говорил с ней, недолюбливал. А теперь, заглянув ей прямо в лицо, остановился, заговорил оскорбительно, колюче:

— А ты чего тут?

Бросил вязанку дров на землю. В голосе его чувствовалась явная угроза:

— Чего слоняешься тут, поганка? Иди, иди отсюда, а то возьму вот полено, да все сучки обломаю об твою хребтину.

И когда она уже вышла за ворота, до нее все еще доносились его окрики:

— Ишь, сука поганая! Вертихвостка!

Вобрав голову в плечи, она пошла по мостовой. Серый сумрак окутывал землю. Вокруг было тихо, глухо. Серый сумрак окутывал человеческую душу.

В землянке батьки Мирона — так прозвали Мирона Ивановича партизаны и окружающее население — состоялось короткое заседание подпольного райкома партии. На нем зачитали письмо, полученное из ЦК. Его принес из города связной из депо, очень молодой еще и не по годам серьезный парень. Это был комсомолец Василь Чичин, сын машиниста. Он во всем старался походить на взрослого, усвоил неторопливые жесты батьки Мирона, его манеру говорить, держаться в обществе. Батька Мирон перемолвился с ним несколькими короткими словами: что делает отец, почему он не на паровозе, как там дела в депо.

Васька Чичин отвечал, скупо, немногословно:

— Живем. Не доверяют на пассажирском. А на товарном — нет особенной охоты. Пошел по слесарной части. А депо? Что же… Работают. Плохо работают. Не работа, а смех это по-нашему….

— А ты что делаешь?

— Я? Подсобным рабочим. Учусь. На слесаря думаю подаваться.

— Немцам будешь паровозы ремонтировать?

— Чего тут смеяться? Сами знаете наши ремонты.

— Эх ты, Васька! Иди, брат, на кухню, пусть там тебя подкормят, небось с харчами теперь туговато.

— Харчи не по рабочему человеку. Не харчи, а слезы.

В письме ЦК было несколько указаний: не ослаблять работы в зимнее время, расширять связи с народом, не засиживаться излишне в лесах, активизировать боевую работу, основное внимание обратить на коммуникации, на железную дорогу, мешать всеми силами немецкому наступлению на Москву. Были и специальные указания, как ближайшему прифронтовому отряду: наладить связь с глубинными группировками, безотлагательно связываться со столичным обкомом, от которого пока еще нет никаких известий.

Письмо внесло ясность в некоторые вопросы. Среди руководителей групп были частые споры о дальнейших формах работы. Даже Дубков, все летние и осенние месяцы не знавший покоя ни днем, ни ночью и всегда находивший себе работу по нраву, как он говорил, теперь немного затосковал и все чаще и чаще вспоминал своих боевых саперов:

— Вот где работка была, так работка, сучки-топорики!

И, вздохнув, добавлял:

— А здесь кто я такой? Вчера подрывник, позавчера автоматчик, а сегодня в военкома превратился.