Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Как это страшно? Наша бабушка все может, захочет — пойдет утром, захочет и ночью пойдет по лесу, ей ничего не страшно.

— Обманываешь ты меня, дедушка. Я же сам видел, как фашисты бабушку взяли, еще ее уводил один солдат.

— Это тебе померещилось, Василька.

— Не померещилось, сам видел, — протестующе сказал Василька. — И не придет она уже больше. Видно, убили ее фашисты, они же всех наших убивают.

— Что ты, что ты, Василька? Разве можно человека убивать? Нельзя этого, Василька, нельзя!

— А вы, дедушка, ничего не знаете. И тетя тоже не знает. А в нашей хате фашисты людей убили. Может, и бабушку убили.

— Не говори так, внучек, неправда это!

— Нет, правда. Я сам слыхал, как люди говорили.

Тетка Аксинья молча плакала, отвернувшись от Силивона, от мальчика. Силивон строго сказал ей: — Ну хватит уже, хватит!

И повернулся к внуку:

— Ты брось думать, о чем говорили люди. Мало ли что говорят. Давай я тебе лучше сказку расскажу. Хочешь, расскажу про сороку-белобоку? Летала сорока, летала, по лесу своих деток собирала…

— Нет, не хочу я сказок, дедушка. Это же все неправда, так не бывает. Если бы это так, как в сказке бывает, пошли бы мы с тобой вдвоем на фашистов. Ну и тетя пошла бы с нами. Мы всех немцев погнали бы, мы убили бы их, дедушка, чтобы они наших людей не убивали. Разве не правда, дедушка?

— Правда, внучек, правда.

— Но так только в сказках бывает, — вздохнул мальчик, приникнув к деду. — А мы с тобой, дедушка, давай лучше напишем письмо моему папе. Он командир у красноармейцев. Так мы напишем ему, пускай фашистов бьет… Всех, которые обижают людей наших, их убивать надо, дедушка.

— Надо, внучек, надо!

— Всех… И что бомбы на нас кидали… И мамку мою загубили… Мне же Пилипчик сказал, что мамка в реке утонула. Тогда немцы стреляли в нас. Меня спасла тогда тетя Надя… А то я бы тоже утонул в реке, она глубокая-глубокая, а я плавать не умею и очень воды боюсь… Тогда тетя Надя спасла и комиссара. Его фашисты тоже хотели убить, сильно ранили, мы нашли его на берегу… И бабушку фашисты убили… Они и нас всех убьют, если не придет папа с красноармейцами. Так напишем письмо ему, дедушка. Обо всем напишем. А тогда придут наши… Тогда мы…

Мальчик мечтал вслух, а глаза его слипались. Силивон слушал его не шевелясь, чтобы мальчик уснул. Потом осторожно перенес на постель, тихо сказал Аксинье:

— Видишь, и дети обо всем знают, разве от них скроешь! Тяжко приходится нашим детям, многое увидят они, чего бы и не надо в ихние годы.

— Не говори, Силивон…

— А я завидую тебе, Аксинья.

— Чему завидуешь?

— Ведь сын твой сейчас там.

— Бог ело знает, что с ним, — глубоко вздохнула женщина.

— Что бы там ни было, а он со своими людьми. Одни мы с тобой тут сиротами ходим.

— Ну, это ты уж слишком. Сказал, называется… Еще не родился тот на свет, кто бы смог нас в сиротскую долю вогнать!

— Да это я так, к слову… хвастать нам, однако, сейчас нечем, самое что ни на есть ойротское житье…

— Да брось ты такие слова говорить, малого постыдился бы хоть… Малый, малый, а истинную правду говорит.

— О ком?

— Да про фашистов!

— Это верно, Аксинья. От мала до велика все мы понимаем правду, где она есть и где она будет. Но мне итти пора.

— Как это итти? Куда? Разве в моей хате для тебя места нет?

— Я не о том… Неудобно мне здесь оставаться. Придираться будут, слепнем в глаза лезть… А из-за меня и тебе может неприятность выйти.

— Еще что выдумал, неприятность. Что может быть хуже того, что у нас уж с тобой случилось, Силивон?

— Да оно так… Но лучше уйти подальше от греха.

— Куда же ты пойдешь, на ночь глядя?

— Пойду, Аксинья. Место себе найду. Человек всегда найдет место, если захочет подальше от этих гадов податься…

— Ну, как хочешь, тебе виднее. Опять же, сердце тебе подскажет, как лучше.

Не было больших сборов у Силивона. В чем был, так и пошел из хаты. Простился, попросил хозяйку:

— Ты ж хотя побереги малого. Когда найду место поуютнее, возьму его туда.

Было уже за полночь, когда он перебрался за реку и лесными тропинками направился к Остапу Канапельке.

Прошло около недели. Никаких особых новостей не слышно было в деревне. Сипак, первые дни после пожара не показывавшийся на глаза людям, опять начал сновать по улице. Правда, он теперь не выходил один. За ним всюду следовал Семка Бугай, плечистый и рослый детина, в засаленном, с чужого плеча, мундире, вываленном в соломенной трухе, в перьях. Этот полицай, где бы он ни был, какое бы поручение ни выполнял, всегда жевал что-нибудь и всюду искал, чем бы поживиться, не ожидая особых приглашений. И если ему приходилось бывать со старостой в какой-нибудь хате, каждая хозяйка, едва заприметив Семку на улице, торопливо прятала подальше все съестное.