Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Говоря это, она озабоченно смотрела на Ксению, которая сидела под деревом и кормила ребенка, на маленького Васильку, настолько измученного этим тяжелым путешествием, что едва он лег, уткнувшись головой в мягкую мохнатую кочку, так больше и не пошевелился.

Глухо раздавались взрывы, орудийная пальба. Все это переместилось за пять дней вперед, на восток. Василька думал о самолетах, он спросил даже:

— Скажи, Игнат, а почему это бомбы так свищут, когда падают?

Игнат, занятый своими мыслями, не ответил, и Василька обратился к Наде:

— А зачем самолетам непременно бросать бомбы?

— Что же им делать? Ведь это немецкие.

— Пускай себе, — то ли разочарованно, то ли с досадой сказал Василька и задумался. — А лучше бы вот кабы наши… взяли бы да повезли нас: и тебя, и меня, и мамку с братиком, ну и… Игната… повезли бы далеко-далеко… где сейчас папа… У меня же очень-очень ноги болят…

Василька даже поморщился от боли, до того пыли ноги, сбитые о пни, узловатые корневища деревьев на лесных тропинках, наколотые сосновыми шишками, сухой иглицой.

— Вот я себе тут и останусь, мне тут хорошо, с вами я не пойду.

— Глупенький ты, — наклонилась к нему Надя. — Скоро дома будем, у твоего дедушки. Тут уж недалеко. Вот отдохнем немного, пойдем в город, а там и к дедушке недалеко. А он медом тебя накормит.

— А бомбы там не будут бросать?

— Куда там их бросать? У нас же тихо-тихо… никакого шума… Хаты у нас маленькие, какой толк немцу бросать бомбы в такие хатки? Однако, Игнат, не время ли нам уже итти дальше, чтобы к вечеру домой поспеть? Пойдем через город.

— Куда там в город? — сердито огрызнулся Игнат. — Ты погляди, что на шоссе творится! А в городе?

По шоссе, проходившему невдалеке, густой колонной тянулись автомашины, двигалась артиллерия. Обгоняя колонну, спешили грузовики с огромными понтонами. И повсюду — на машинах, на броневиках — отчетливо видны были чужие знаки.

— Немцы… — побелевшими сразу губами прошептала Надя и инстинктивно подалась назад, в заросли сосняка. Она взглянула еще раз на город, и ее лицо потемнело, заострилось. Клубы черного дыма поднимались на окраине, сквозь них пробивались желтые языки пламени. Казалось, даже сюда, к самому лесу, долетал гул бушующего пожара, возникшего за какую-нибудь минуту. Не умолкал грохот артиллерийской канонады, и изредка слышно было, как где-то неподалеку, должно быть, за чертой города, возникала бешеная ружейная стрельба.

— Надо торопиться! Пойдем лесом до реки. Переправимся, а там обойдем город… — и Игнат помог Васильке встать на ноги.

— Держись, держись, ты же мужчина, Василька… ты же храбрый!

— Ноги болят… — поморщился мальчик и, прихрамывая, побрел за взрослыми.

Однако выйти к реке не удалось. Там, где Игнат и его спутники пересекали небольшую лесную дорогу, их и еще многих людей задержал немецкий конный разъезд. Грозно окликнув беженцев, немцы жестами показывали на дорогу в город, выгоняли из лесу всех, кто еще скрывался там или шел, ничего не подозревая о близкой опасности. Дорога была песчаная, развороченная танками, машинами. Итти Васильке было очень тяжело, ноги вязли в песке, но он напрягал все свои силы, не отставал и искоса поглядывал на хмурые запыленные лица конных немецких солдат, жался ближе к Игнату, крепко держась за его руку. Надя помогала его матери нести ребенка; та была еще очень слаба. Наверное, ей было еще тяжелее, чем Васильке. Она то и дело оглядывалась, звала его:

— Где ты, мой мальчик, смотри, не отстань!

Василька через силу улыбался, и улыбка его была жалкой, вялой.

— Иди, мама, мне с Игнатом хороша.

Они задыхались в клубах пыли, летевшей с шоссе из-под сотен машин, из-под тысяч солдатских сапог, поблескивавших на солнце стертыми гвоздями подошв. Их провели по нескольким улицам к берегу, густо уставленному штабелями дров, сплавных бревен. Наконец, можно было сесть на землю, примоститься на пахучем бревне, отдохнуть. Конвоиры куда-то скрылись. Да и не было особой нужды стеречь истомленных людей, убегать им все равно было некуда: почти с трех сторон протекала река, широкая, с крутым обрывистым берегом. Видно было, как вскипает воронками стремнина, и они бешено кружатся, исчезают. На их месте бьет из глубины вода, словно шумит родник, вскипая узорчатой пеной, бугрится и так же внезапно пропадает, оставив на поверхности прозрачные пузыри, которые еле поспевают за быстриной. Василька, как зачарованный, глядел на стремительный бег реки, и когда посмотрел в другую сторону, где стояли немецкие обозы, танки, ему показалось, что и танки, и машины, и даже огромные штабели дров и бревен поплыли по земле, поплыли быстро-быстро, словно наперегонки. Он зажмурил глаза и, когда снова раскрыл их, все оставалось на месте. Около машин суетились немецкие солдаты, чистили оружие, что-то перегружали. Некоторые спускались по круче к реке и, раздевшись по пояс, мылись там. Только брызги воды летели во все стороны, и горячо поблескивали на солнце голые солдатские спины. Сильно пригревало солнце, кружил голову смолистый запах бревен, и Василька задремал, уткнувшись в кучу коры, опилок, щепы, которыми была тут усыпана вся земля.