Юрий Герман - Далеко на севере

— От дыма, который несет к нам, от запаха гари трудно дышать, першит в горле, поет голова.

Тут мы прощаемся с Рудневым. Он выходит из вагона в шинели, в фуражке, с солдатском мешком за плечами. Узкий рот его крепко сжат, под тонкой розовой кожей возле уха ходит желвак. Ему жарко в шинели, лоб покрылся мелкими каплями пота. Пистолет не очень ловко висит у него на боку.

— До свидания, девушки, — говорит доктор Руднев.

— Куда вы?

Он коротко отвечает:

— Пора! Больше я не могу ждать.

— Но куда же вы?

Руднев рукой показывает вот туда, по шпалам, туда, где пожары, туда, откуда тянет дымом, туда, где падают бомбы.

Что мы можем ему сказать?

Мы прощаемся с ним за руку, и я чувствую вдруг, какие у него отличные, сухие, крепкие, жесткие руки с длинными пальцами, сильные, сильные.

— Ну… — говорит он, и больше ему нечего сказать. А мы кричим ему вслед:

— Счастливого пути! Ни пуха ни пера! Будьте здоровы! Пишите!

Он шагает по шпалам в своих тяжелых сапогах, в шинели, с пистолетом на боку, и внезапно делается вдруг таким же, как шагающие навстречу бойцы. Больше он не доктор Руднев, щеголеватый, читающий Анатоля Франса, читающий лекции в академии, он вдруг делается солдатом и идет, как солдат, туда, по шпалам, к войне.

Таким я и запоминаю его. Он делается все меньше и меньше, идет не оглядываясь, туда, к далеким пожарам, к огромным воронкам, к разбомбленным домам…

А потом мы узнаем обещанные Анной Марковной новости. Их нам сообщает Шурик Зайченко под величайшим секретом. Новости заключаются в том, что пока мы будем стирать. Мы все.

Прихрамывая, Шурик Зайченко ходит перед нами и показывает.

— Банно-прачёчный отряд — это серьезное дело, — говорит Шурик.

А мне отчаянно хочется плакать.

Мы будем стирать? И это все? Стирать? И больше ничего? Для этого я ехала сюда? Для этого я бегала по Ленинграду:, подавала заявления, умоляла, упрашивала?

— Какие глупости, — говорю я. — Какой вздор, какие пустяки! Я не для этого ехала сюда. Я не для этого…

Шурик смотрит на меня жалкими глазами.

— Ну что ты смотришь? — спрашиваю я, и голос мой срывается от злобы. — Ну, чего ты уставился? Ты думаешь, что ты…

Я не договариваю: грубые, страшные, оскорбительные слова чуть не сорвались у меня. Но Шурик угадал их и отвечает, слегка заикаясь от волнения:

— А я для этого сюда ехал. Да! Для этого! И я ничем не хуже вас! А то, что я хромой, ну и что! И я буду стирать! И буду копаться в вонючем белье! И не вижу в этом ничего зазорного! Ничего! Вы все герои, а я не герой. Я… да… я… — Он захлебнулся от волнения.

Мы не успеваем помириться, а нас уже вызывают в вагон и сообщают все официально. Потом мы переезжаем в сараи.

Потом нам везут бельё. Его везут на подводах и грузовиках — его множество. Это ужасное, серое, заношенное белье воюющих людей. Тяжелый запах все время стоит там, где трудится Шура Зайченко, в старом сарае тяжелый запах застарелого пота, гнили, нечистоты. И когда я вижу эти огромные груды, эти тюки, узлы — все то, что нам предстоит выстирать, я не понимаю, как это возможно. А белье везут и везут, и Шурик Зайченко уже просто утопает в нем, его не видно в сарае, и когда я вхожу туда, то кричу, как в лесу:

— Шурик, ау! Шурик, где ты?

И Шурик, заикаясь, отвечает:

— От тебя слева. Сейчас я начну вылезать. Подожди, Наташа.

В другом сарае стоят бучильники. В них вываривается белье до того, как мы начнем его стирать. Тут всегда много воды, мокро, и тут тоже стоит тяжелый, сырой, неприятный запах, еще сильнее, чем в приемке у Шурика.

А потом мы стираем в корытах. Когда-то у меня был маникюр, и сейчас я с удивлением рассматриваю свои руки: они распухли, кожа лоснится, ладони загрубели — это не мои руки, их не узнать. Поясница у меня ноет целыми ночами, плечи болят, и мне почти невыносимо трудно и тяжело. И моим девочкам тоже трудно. Так трудно, что мы засыпаем сразу же после работы и спим как убитые, долго и крепко, и даже охаем, не просыпаясь полностью.

Так идет наша военная жизнь.

Мимо нас, грохоча, проходят эшелоны, проходят санитарные поезда, груженые пульмановские вагоны. Война проходит мимо нас. Настолько мимо, что мне даже нечего написать папе. Разве только бомбежки. Но ведь бомбежки — это то, что касается также и мирного населения, и тут не напишешь, что в километре от нас упала бомба и убила корову.

В общем, мы стираем. Мы стираем грязное белье бойцов и командиров — вот чем мы причастны к войне, ж завидуем…

Но теперь нам немного легче. Мы привыкли, мы научились стирать. Мы не так уж плохо стираем и не так уж плохо гладим. Кроме того, мы зашиваем, штопаем, чиним и теперь иногда вечерами поем в нашем сарае. Топится железная печурка, пахнет глаженым бельем, Шурик, полузакрыв глаза, дирижирует поленом, а мы хором поем: